Елизавета I - Кэролли Эриксон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Церемония возведения Дадли в графское достоинство (отныне он будет зваться графом Лестером) стала самым памятным событием лондонского посольства Мелвилла. Ее «весьма торжественно» провели в гигантской приемной зале дворца Сент-Джеймс; новый пэр вел себя с достоинством прирожденного, а не вновь назначенного вельможи. Доставшийся ему титул имел колоссальное значение, ибо традиционно титул графа Лестера принадлежал королевской семье — младшему сыну царствующего государя. Новое отличие вместе с дарованным королевой замком в Кенилворте и множеством прибыльных должностей разом вознесло Дадли на самую верхушку английской аристократии; иными словами, за него не стыдно теперь выйти любой королеве.
Елизавета восседала на троне в окружении подобающим образом одетой высшей знати и иностранных дипломатов. Дадли появился в камзоле и баронской шапке, — ибо перед тем как сделаться графом, ему предстояло получить титул барона, — и трижды склонился в поклоне перед всеми присутствующими. Затем в сопровождении Хансдона, Клинтона и других он подошел к королеве и опустился перед ней на колени; громко зачитали указ, и Елизавета возложила на него баронскую мантию. Далее «под звуки труб» Дадли вышел переодеться в графский наряд и вновь появился в зале, эскортируемый на сей раз более высокими лицами.
Справа шел граф Суссекс (известный враг Дадли), слева — граф Хантингдон (которого он всячески поддерживал как претендента на престол во время едва не ставшей роковой двухнедельной болезни Елизаветы и которого все считали «тенью Дадли»), В свите был и его старший брат Эмброз, вельможа старинной закваски, который, по слухам, предпочитал охоту всяческим придворным церемониям; в руках у него был меч в золотых ножнах, принадлежащий будущему графу Лестеру. Еще раньше, в самом начале царствования, Елизавета сделала Эмброза Дадли графом Ворвиком. Герольдмейстер — кавалер ордена Подвязки нес грамоту, перед ним шли другие знатные придворные.
Дадли вновь опустился на колени перед троном, напряженный, торжественный, на редкость привлекательный в своем бархатном одеянии. Дождавшись, пока Сесил зачитает указ, возводящий Дадли в графское достоинство, королева взяла у Ворвика меч и повесила его ему на шею. Но исключительная торжественность момента, а также привычка оказывать Дадли при всех знаки внимания, оказали Елизавете дурную услугу: на виду у всего двора она «не смогла удержаться от того, чтобы не погладить его по шее и с улыбкой не пощекотать».
Мелвилл стоял в непосредственной близости, все видел, и вообще спектакль в немалой степени был затеян как раз ради него — так, чтобы, вернувшись в Шотландию, он мог поразить Марию рассказом об импозантной внешности Дадли и пышной церемонии его посвящения. Когда он поднимался с колен, Елизавета негромко спросила Мелвилла: «Ну, как он вам?»
Ответ был сдержанно-дипломатичным, и Елизавета заговорила на волнующую тему, назвав имя главного соперника Дадли в борьбе за руку Марии Стюарт. «Насколько я понимаю, вон тот долговязый малый вам больше по душе», — Елизавета кивнула в сторону высокого блондина лет двадцати, державшего ее почетный королевский меч. Это был Генри Стюарт, лорд Дарили, внук сестры Генриха VIII Маргарет Тюдор. Подобно своей кузине Марии Стюарт он, несмотря на то что в жилах его текла королевская кровь, был исключен из завещания Генриха, и его мать, Маргарет Дуглас, графиня Леннокс, большая интриганка (и тоже претендентка на английский трон), все последние годы старалась устроить брак сына с шотландской королевой.
Не то чтобы Елизавета была против, наоборот, в ее перечне возможных женихов Марии Дарили стоял на втором месте, сразу вслед за новоиспеченным графом Лестером, однако настораживали его приверженность католицизму, молодость и более всего — амбиции родителей. Отец Дарили Мэттью Стюарт, граф Леннокс, как раз находился в Шотландии якобы с инспекционной поездкой по своим имениям, но на самом деле, как стало известно Елизавете, занимаясь делами сына. Знала она или по крайней мере догадывалась, что и Мелвилл приехал в Лондон не только для того, чтобы провести переговоры с ней, но и чтобы увидеться с графиней и обговорить брачные перспективы ее сына.
Кажется, прямой вопрос Елизаветы несколько смутил его. «Ни одна разумная женщина не остановит свой выбор на таком мужчине, — сказал он наконец, — ведь он больше напоминает женщину». На самом-то деле Дарили был отлично сложен и должен был нравиться женщинам, только вот бороды не носил, и, с точки зрения Мелвилла, лицо у него было слишком женственное. Но действительно, в сравнении с Лестером — широкоплечим, бородатым мужчиной с пронизывающим взглядом и властными манерами Дарили был всего лишь симпатичным мальчиком. Кому отдает предпочтение Елизавета, ясно; но у Марии Стюарт был другой вкус.
Все те девять дней, что Мелвилл провел в Лондоне, принимали его «самым теплым и гостеприимным образом», дни и вечера он проводил во дворце, быстро приспособившись к стремительному ритму придворной жизни и привычкам ее неизменного дирижера — женщины, то на редкость открытой, то, напротив, совершенно замкнутой.
Елизавета беседовала с ним каждый день, иногда даже по два-три раза, и поток вопросов, который она обрушивала на Мелвилла, казалось, не иссякал. Ей хотелось знать все: какие книги он читает, в каких странах бывал, с кем встречался во время своих многочисленных путешествий. Мария Стюарт, зная, что Елизавета любит посмеяться и разнообразить беседу, настоятельно советовала своему посланнику «хоть иногда забывать про серьезные дела и говорить о чем-нибудь повеселее». Вот Мелвилл, успев заметить, как ревниво королева относится к своему гардеробу, и расписывал ей всяческие моды, которыми славятся разные страны.
Впрочем, ничего нового сказать он ей не мог: платья Елизавета заказывала во всей Европе и в доказательство этого меняла их каждодневно — сегодня французское, завтра итальянское и так далее. Особенное впечатление на Мелвилла произвело одно ее итальянское платье с низким вырезом и небольшим беретом к нему, и когда Елизавета в своей обычной непринужденной манере спросила, что ей больше всего идет, он, к ее радости, как раз и назвал этот самый наряд. К радости, потому что он ей и самой нравился, на этот счет даже сохранилась собственноручная запись королевы: берет хорош, потому что почти не прикрывает «золотистых волос», которыми Елизавета чрезвычайно гордилась. «Волосы ее, — в свою очередь, писал Мелвилл, — скорее рыжеватого, чем золотистого оттенка, свиваются в естественные кудри». Тщеславие Елизаветы по части гардероба не уступало ее соревновательному духу. Какой цвет волос считается лучшим? — допытывалась она у Мелвилла, — ее, золотисто-рыжий, или,
