«Бежали храбрые грузины». Неприукрашенная история Грузии - Лев Вершинин

Проще всего решился вопрос с Батумским округом, тем паче что тема волновала и Анкару: функции краевого Ревкома там сразу же было доверено исполнять меджлису, где местная элита полюбовно разделила кресла с кооптированными большевиками. Нашлось, разумеется, солидное кресло и для Мемед-бега Абашидзе. А в июне, после принятия соответствующего декрета, Советская Аджария стала автономией Грузинской ССР. Ничего больше никто и не хотел. С Абхазией, понятно, было куда сложнее. Собственно говоря, обоснованием пребывания ее в составе Грузии на тот момент была только убежденность тифлисского «бомонда» в том, что иначе и быть не может, воспоминания о временах Тамар, «исторические карты» пока еще не академика Ингороква да еще факт проживания в городах и на юге края какого-то количества мегрелов. Плюс, естественно, решения «третьего Совета», которые в самой Абхазии никто всерьез не воспринимал, и – до какого-то момента – штыки Народной Гвардии. В новой обстановке Абхазия требовала независимости и только независимости, и в конце марта Закбюро пришло к выводу, что требование это имеет под собой основания, после чего Ревком Грузии признал Абхазскую Советскую Социалистическую Республику как суверенное государство. По мнению «группы Вачнадзе», естественно, «объявление Абхазии Советской Социалистической Республикой было абсолютно неправомерным», однако обоснование этого тезиса базируется исключительно на принципе «потому что потому», подкрепленном императивом «для защиты интересов абхазского народа достаточно было существование Абхазской автономной республики в составе Грузии». Без всякой оглядки на то, что думал на сей счет сам «абхазский народ». Насколько можно судить, сходную позицию занимали и грузинские большевики. Почему так, обсудим чуть позже, а пока отметим, что уже очень скоро, под прямым и очень жестким давлением Тифлиса, позиция Москвы по «абхазскому вопросу» начала меняться. Уже 5 июля 1921 года на заседании пленума Кавбюро (с участием Сталина) было решено «вести партийную работу в направлении объединения Абхазии и Грузии в форме автономной республики в составе ССР Грузии». Что, в конце концов, уже в декабре, завершилось подписанием договора между АбхССР и ГрузССР, согласно которому Абхазия стала «договорной республикой». То есть, в отличие от Аджарии и Южной Осетии, не «автономией в составе Грузии» (в чем свято убеждена «группа Вачнадзе»), а одним из двух равноправных субъектов абхазско-грузинской федерации. Что и было зафиксировано в Конституции Грузинской ССР 1922 года и еще раз подтверждено ст. 2 Конституции 1927 года.

И вовсе уж непросто оказалось разруливать сложности в «осетинских» регионах. Тут, похоже, в экстазе взаимопонимания слились и «бомонд», и взвинченные меньшевистской прессой «широкие массы», и даже новые, уже большевистские начальники. В терминологии «группы Вачнадзе», «Советская Россия стала покровительствовать и осетинским сепаратистам, что крайне накалило политическую ситуацию в Грузии», поскольку создание осетинской автономии «на территории Грузии было незаконным и противоестественным». В этом смысле, кажется, не очень твердо чувствовали себя даже такие интернационально воспитанные товарищи, как Коба и Серго. Но принцип «права наций на автономию» никуда не денешь. К тому же большевики были в долгу перед осетинами, а долги следует платить. В сентябре 1921 года претензии Ревкома Южной Осетии были, наконец, сформулированы окончательно: образовать Советскую Социалистическую Республику на всех территориях, населенных осетинами, и сделать ее столицей город Цхинвали; на этих условиях будущая республика – по примеру Абхазии – соглашалась войти в состав «грузинской федерации». В Москве (опять-таки под давлением Тифлиса, а возможно, и исходя из симпатий Сталина) требования слегка урезали. О статусе «республики» лидерам будущей автономии предложили забыть, взамен удовольствовавшись «областью» (после чего сам собой отпал вопрос о «равноправном вхождении в федерацию»); границы будущей АО предложили определить Ревкомам Грузии и Южной Осетии по согласованию. В итоге получилось забавно. Вопреки изначальному плану осетинской стороны «от Они до Душети» (то есть все «осетинские» уезды плюс грузино-осетинский Цхинвали), вне состава будущей ЮОАО оказались многие регионы, сплошь населенные осетинами, зато в границах ее вошло 40 чисто грузинских сел, на которые «сепаратисты» даже не претендовали. Можно сколько угодно сетовать в унисон «группе Вачнадзе» насчет «ущемления интересов грузинского населения» (что, кстати, правда, – власть над грузинскими селами предлагалось «оставить в руках районного ревкома», то есть в грузинском Гори, «вплоть до перелома в настроениях населения»). Можно. Но если вдуматься, такой вариант был выгоден именно грузинской стороне, ибо в итоге такого размежевания значительная часть осетин выпадала из-под юрисдикции автономии вообще, а на территории самой ЮОАО осетины оказывались в меньшинстве и, следовательно, под контролем. Что было бы неплохо понимать коллегам из Тбилиси. Но самое печальное, что все это были только вершки.

Ай-ай-ай, товарищи!

5 июля 1921 года Сталин, совмещавший тогда посты наркома по делам национальностей и наркома рабоче-крестьянской инспекции, прервав отдых в Нальчике, выступил на расширенном собрании тифлисской парторганизации. Начал хорошо и по-доброму. Порадовал собравшихся свежей информацией о предоставлении Советской Россией трем закавказским республикам займа на сумму свыше 6 миллионов золотых рублей, доложил о скором начале безвозмездных поставок в Грузию нефтепродуктов из братского Азербайджана. Затем, однако, к огорчению президиума и удивлению аудитории, в речи зазвучали другие нотки. «Я помню годы 1905–1917, – говорил Иосиф Виссарионович, – когда среди трудящихся национальностей Закавказья наблюдалась полная братская солидарность. Теперь, по приезде в Тифлис, я был поражен отсутствием былой солидарности. Развился национализм, усилилось чувство недоверия к своим инонациональным товарищам: антиармянского, антитатарского, антигрузинского, антирусского и всякого другого национализма хоть отбавляй… Очевидно, три года существования националистических правительств не прошли даром. Я уже не говорю о вооруженных столкновениях, как естественных результатах националистической политики. Национализм является величайшей помехой делу объединения хозяйственных усилий закавказских… республик. Ну а без такого объединения немыслимо хозяйственное преуспеяние особенно Грузии. Итак, необходимо ликвидировать националистические пережитки, вытравить их каленым железом и создать атмосферу взаимного доверия среди национальностей Закавказья. Поэтому очередной задачей коммунистов Грузии является беспощадная борьба с национализмом». Казалось бы, прописные истины. Однако в те говорильные годы искусством понимать намеки и угадывать подтексты владели многие, а в рядах партийцев в первую очередь. Так что все поняли и все угадали. Да и напрягаться было не нужно. Слово «национализм» по меркам времени звучало приговором, а если еще и с приставкой «буржуазный», так и вообще расстрельным. Но в том-то и фишка, что в данном случае высокий гость говорил не о неких отвлеченных буржуинах, а о ком-то классово близком, на его взгляд, нуждающемся в товарищеском предупреждении. И кому надо, это понимали.

При всем уважении к «группе Вачнадзе», тезис о том, что после советизации «в оккупированной Грузии, как и в России, сложилась тоталитарная система управления», неверен. Не возвращаясь к уже рассмотренному пунктику тбилисских коллег насчет «оккупации», напомню лишь, что сравнивать ситуацию на «национальных окраинах» с положением непосредственно в России едва ли можно. «Старую Россию» большевики, что не секрет, считали главным врагом Мировой Революции, в связи с чем ломали ее через колено, не обращая внимания на крик. Зато «угнетенные массы окраин» рассматривались, как естественные союзники, которых следует только чуточку подучить полиграмоте, так сказать, подрессировать, и дело будет сделано. Членами соответствующих краевых организаций РКП(б), да что там, членами Ревкомов, крайкомов и прочих комитетов, комбригами и комдивами, руководителями Советов легчайше становились бывшие муллы, временно сложившие оружие курбаши и «батьки» и прочие «воспитуемые элементы». Обширный спектр поблажек получали «освобожденные массы» дехкан, абреков и так далее.

В Грузии же дело обстояло очень по-своему. Как ни крути, «грузинская когорта», вставшая у руля в 1921-м, в отличие от прочих краев и республик, состояла не из неофитов, только-только обзаведшихся партбилетами, не из революционных матросиков и парней от сохи, а из старых, с солидным, лет по 15–20 (а то и 25, как Цхакая) стажем товарищей. Надежных, проверенных, лично известных самому Ильичу. Им веры было куда больше, чем кому-либо. К их оценкам прислушивались. А они, при всей идейной убежденности, Грузию жалели. Да и как не жалеть, если «бывшие» – кузены, старые друзья, а то и родственники, с которыми судьба развела не по идейным, а скорее по карьерным соображениям. Так что, получив от вождя разрешение поступать «дома» по своему разумению, не применяя «русского шаблона» и проявляя сколько угодно «уступчивости по отношению к мелкой буржуазии, интеллигенции и особенно к крестьянству», новые лидеры – Буду (Поликарп) Мдивани, Михаил Окуджава, Филипп Махарадзе и другие, рангом пониже, – не просто с явным удовольствием приняли это руководство к действию, но и, как позже скажет Сталин, «сделали фетиш из тактики уступок». Тем паче, что НЭП создавал условия. Разумеется, тифлисский «бомонд» ворчал и демонстративно бродил по улицам в траурных чохах, но ситуацию оценивал правильно и на службу к «ненавистным оккупантам» валил косяком, сверху донизу. «Наше ЦК уничтожило меньшевистское ЦК, – скажет позже видный большевик Михаил Кахиани. – Сейчас они либо в холодной земле, либо в составе нашего ЦК», – и это будет чистой правдой. Но в описываемое время о «холодной земле» не шло и речи. В первый год «большевистской тирании» репрессий в Грузии не было вообще. Всерьез ГрузЧК, возглавляемая старым большевиком Котэ Цинцадзе, боролась только с «лесными людьми». Но даже с бандитами, попавшими в плен, обращались куда мягче, нежели где-то. А уж «чистая публика», игравшая в подполье, вообще считалась неприкасаемой: первые – «выборочные» – расстрелы случились только в мае 1923 года, когда тов. Цинцадзе уже сменил тов. Могилевский, а подготовка подпольщиками вооруженного мятежа по заказу извне приняла уж вовсе откровенный характер.