Дюма - Максим Чертанов

Жизнерадостный, щебечет, скачет, шумит — мы так и привыкли представлять его… А ведь была обида из-за «Жоржа», в которого вложил душу, муки уязвленного честолюбия из-за академии, да и измена жены, если судить по «Сильвандир», оставила занозу. Нет, не всегда он был так жизнерадостен — помните, только входя в славу, жаловался, что жизнь мучительна, он одинок, все его терзают… Повзрослев, стал спокойнее? Или притворялся, нарочно разыгрывал шута, скрывая раненое сердце? Но вряд ли можно притворяться постоянно — у «весельчака» Пушкина знавшие его отмечали частые мрачные состояния, у Дюма до последних лет жизни таких состояний никто не замечал. Ну, бывают такие счастливые характеры: в мыслях сплошные отрубленные головы, жалость, грусть, унижение, тоска, а расскажи ему анекдот или позови в театр — тотчас переключится, отвлечется. Но отчасти и притворялся, не желая посвящать посторонних в свои проблемы. У него ведь не было близких друзей, кроме Фердинанда и Нерваля, с которыми он мог делиться, а те не оставили воспоминаний о нем…

О страхе провала он Андерсену не сказал, а страх был — недаром накануне премьеры опять уехал во Флоренцию, взяв с собой новую работу — на основе рукописи Поля Мериса о скульпторе XVI века Бенвенуто Челлини и недавно вышедших мемуаров Челлини делал роман «Асканио»: крепко сбитое «мыло», как «Капитан Поль», и опять с мотивами «Монте-Кристо»: узнику сосед по камере оставляет наследство. Во Флоренции неприятная встреча: Леконт, не простивший Дюма его благодеяний (Флобер сравнивал этого типа с нищим из сказки, что садится людям на шею), по словам Дюма, требовал денег и получил отказ. Очевидцы рассказывали иначе: Леконт прогуливался с князем Дондуковым-Корсаковым (на которого Пушкин писал известную эпиграмму), при встрече с Дюма произошли обмен оскорблениями и пошлая драка, Дюма сказал Дондукову, что будет драться с ним, но не с Леконтом, князь отказался. 11 мая Дюма вызывали во французское посольство давать объяснения, после чего Леконта из Флоренции выслали; в письме знакомому, Фюльженсу Жирару, Леконт назвал Дюма «хвастливым и мерзким типом»: «Это мой враг, который всюду преследует меня с безумной ненавистью… я дал мерзкому негру пощечину».

В конце мая Дюма поехал в Париж через Марсель — поискать интересного в архиве, которым заведовал его знакомый писатель Жозеф Мери; там произошла очень типичная история. С великой актрисой Рашель (Элиза Рашель Фелис, 1821–1858) он был знаком с 1839 года, Андерсен рассказывал, как он водил его к ней за кулисы — не как к другим, а благоговейно. Она была в Марселе на гастролях с Французским театром, с ней ее любовник, дипломат граф Александр Валевский, у которого Дюма консультировался при работе над «Мадемуазель де Бель-Иль». Проводили время вчетвером (еще Мери), был некий вечер, когда ему показалось, что она с ним ласкова, и он вдруг решил, что любит, после ее отъезда слал письма: «Издалека я говорю Вам, что люблю; вблизи, быть может, я не осмелюсь это повторить»; «Люблю Вас как женщину, достойнейшую любви, а не как великую актрису…» Рашель ответила лишь через десять дней из Лиона: она не понимает, что в ее поведении дало повод к таким письмам: «Я знала, что с дураками надо взвешивать каждое слово. Я не понимала, что бывают умные люди, с которыми надо соблюдать те же предосторожности». Дюма написал Валевскому, что «принимает его победу», и все остались в прекрасных отношениях. Было ему по-настоящему больно от таких историй? Или как с гуся вода? Даже если вспышка чувства не была глубокой, мужское самолюбие не могло не страдать. И так каждый раз: «Он джентльмен, а я мулат…»

25 июля премьера «Барышень из Сен-Сира» во Французском театре, наконец-то шумный успех (ставили до 1892 года), но критики ругали. Сент-Бёв: «Пьеса живая, увлекательная, но ее портят незавершенность, небрежность и вульгарность… Читая Дюма, все время восклицаешь: „Какая жалость!“ Я начинаю думать, что мы ошибались на его счет: он из тех натур, которые никогда не достигли бы подлинных высот и вообще не способны к серьезному искусству. Нам кажется, что он разбрасывается и не реализует своих возможностей, тогда как на самом деле он их все пускает в ход и выигрывает еще и на том, что заставляет публику думать, будто он мог бы создать нечто лучшее, тогда как он на это совершенно не способен…» В марте 1843 года была основана газета о театре «Иллюстрация», ее сотрудник Филипп Бузони, специализировавшийся на Дюма, судил его строго, противопоставляя Скрибу: у того все просто и изящно, а у Дюма вульгарно, люди скачут из окон, лошади, собаки… Жанен написал злую рецензию, чуть не дошло до дуэли, Бюло примирил, мягко посоветовав Дюма «работать без спешки».

Зато «Барышни» принесли много денег; Дюма снял квартиру на улице Монблан (ныне шоссе д’Антен), 45, с ним поселились два приживала: старик Рускони и 25-летний племянник Альфред Летелье, сын приходил в гости, холостяцкие ужины, веселье, вдруг приехала жена — начались скандалы, он закрывался в кабинете и писал, не вняв совету работать без спешки — извините, а жить на что? С Левеном и Брунсвиком написал комедии «Лэрд Думбицки» об Англии во время чумы и «Луиза Бернар» о столяре, втянутом в интриги двора Людовика XV; с Полем Мерисом — роман в эпистолярной форме «Амори», мрачную историю, герои которой умирают от любви; исследователи отмечают редкое по точности описание туберкулеза. Роман купил Жирарден для «Прессы» и в нагрузку взял «Сильвандир»; «Хроника» взяла очерк об итальянских художниках «Три мэтра» и повесть «Габриель Ламбер», в которой Дюма — редкий для него случай — дал волю мстительности и «вывел» Леконта в образе жулика, который был сослан на каторгу и в конце концов повесился.

Все это он писал не последовательно, а одновременно; уже привык. Как Алексей Толстой, он работал в любых условиях, в поезде, на краю обеденного стола, хотя, конечно, предпочтения и привычки были, как у любого. Сын впоследствии (они некоторое время будут жить вместе) рассказал о его режиме: «Начинал работать как просыпался и до ужина, с коротким перерывом на обед» (ел без капризов все, что дают, пил лимонад, редко — кофе; пил, конечно, и вино, но пьяным его никогда не видели, покуривал изредка кальян или папиросы), «вечером, принимая друзей или выходя в город, не обнаруживал никаких признаков усталости», иногда работал и поздним вечером. «Должно было пройти много дней или даже месяцев, прежде чем он чувствовал усталость. Тогда он ехал на охоту или в путешествие, в дороге умел спать и ни о чем не думать. Как только приезжал куда-то, бежал осматривать достопримечательности и все записывал. Это и был его отдых». Изредка болел «лихорадкой» — тогда спал по два-три дня подряд, лечась одним лимонадом, затем вставал, принимал ванну и возвращался к жизни. «Он очень любил поспать. Спал по четверти часа несколько раз в день, с громким храпом. Просыпался и опять брался за перо и продолжал писать своим изумительно красивым почерком без помарок». Бывали по ночам желудочные боли — тогда, не в силах заснуть, читал, а если очень худо, садился работать — «это было его лекарство от всех болей и печалей».