Метеоры - Мишель Турнье

Она замолчала, следя глазами за сверкающими движениями блестящего диска «йойо», который то поднимал, то опускал бродячий торговец, дергая его за веревочку.

— Жан в Эль-Кантара — рядом с умирающей Деборой. Вы здесь в Венеции, дрожащей в предчувствии водяной могилы, — сказала она. — Что-то зловещее преследует разделенных близнецов. Говорят, что двойная траектория должна быть фатально отмечена превратностями и катастрофами. Почему?

— По правде сказать, не знаю. Но, может быть, узнаю когда-нибудь, некоторые пока смутно ощущаемые вещи могут проясниться. Мы с Жаном образовали автономную ячейку, погруженную в мир «непарных», как мы их назвали, потому, что мир переполнен людьми, рожденными поодиночке. Но наша клетка была закрыта, запаяна, как ампула, и все излучения, эманации, излияния передавались другому, в точности повторялись другим, и поглощались. Мир непарных был отделен от нас, и мы от него. И только особые обстоятельства разрушили нашу клетку. Когда-то она имела основания быть герметичной. Но запаянную ампулу сломали. С этих пор разделенные близнецы воздействовали не друг на друга, но на других, на предметы и живые существа. Было ли это роковым поступком? Присутствие каждого из нас в точках, где происходит нечто ужасное, еще не означает, что мы за это ответственны. Может быть, слово «родство» лучше выразит это. Может статься, что разлученные близнецы, выброшенные в мир, в чужие города, к непарным людям, не провоцировали, конечно, беды, разрывы, взрывы, но имели с этими феноменами симпатические связи, привлекали их.

— Да. А может быть, наоборот. Близнецы, привлеченные в определенную точку потому, что там могла случиться катастрофа, ускоряли ее реализацию просто своим присутствием…

— Близнецы? Из нас двоих я был консерватором, хранителем. Жан, наоборот, повиновался воле к разрыву, разлуке. Мой отец руководил заводом, где ткали и чесали шерсть. Жану нравилось смотреть на чесальщиц, я же чувствовал себя счастливым рядом с вязальщицами. С тех пор, я пришел к выводу, что Жан-кардажник сеет раздор и разрушает все, к чему прикасается, таково его призвание. Вот почему я сделал все возможное, чтобы вернуть его и снова привлечь к Бепу.

— Если у меня и оставалось сомнение по поводу вашей идентичности, теперь оно развеялось. Вы обвиняете вашего брата. Вы делаете из него птицу, предвещающую несчастье. Я же нашла в нем открытого, симпатичного и притягательного юношу.

— Чтобы скрыться от Бепа, Жан бросается на шею прохожим. Я не удивлюсь, если Дебора и Ральф усыновят его. В детстве наша неразрывная связь делала нас мало расположенными к сыновьим чувствам. Сейчас, порвав ее, он ищет отца. Но я-то знаю, что он не знает себя самого. Вряд ли это хорошо кончится. Кстати, разве вы сами не сказали мне, что новости плохие?

Круг замкнулся. Каким чудом синхронизация трех оркестров произошла именно в этот момент? Вдруг они заиграли согласно, и это было Лето, прекрасное и плодоносное, барочное лето, выходящее из берегов и смеющееся, лето — как огромный рог изобилия, триумфально несомый кортежем ангелочков и силенов. Действительно согласно? Наверно, не абсолютно, так как я хорошо слышал то, что играли в ближайших кафе, но что играют в дальнем «Флориане», я улавливал с трудом… Но в «Лавене» и «Квадри» явно слышалось легкое расхождение, создававшее едва уловимый эффект эха, которое придает музыке густоту и глубину. Благодаря этой особого рода стереофонии казалось, что вся площадь Сан-Марко сама по себе, ее плиты, аркады, высокие окна. Часовая башня, грубо мужественная Кампаниле, впятеро большая и женственная округлость собора — сами порождают эту музыку.

Я грежу о зрении близнецов, давшем нам знание вещей изнутри и снаружи…

ГЛАВА XVI

Остров лотофагов

Жан

В первый раз я встретил Ральфа в баре «У Гарри». Сначала мне бросилась в глаза его сила, величественность, опьянение и одиночество. Я осознал, что нахожусь рядом с богом Силеном, упавшим с Олимпа, покинутым разгульными друзьями, обреченным толкаться в этой ужасной тесноте… Он только что вернулся из госпиталя, где навещал свою жену, болевшую чем-то очень нехорошим, раком легких, насколько я мог понять. Он пытался прийти в себя перед возвращением на парусник, который стоял на причале в одном из каналов Джудекки, и на чем свет стоял бранил матроса, который сопровождал его, а потом исчез, растворился в городе.

Мы вышли из бара рука об руку. Мы с ним немедленно и взаимно приняли друг друга. Я не знаю, что происходило в его душе и сердце. Но я вдруг открыл для себя, что никогда раньше не чувствовал себя сыном. Ральф мгновенно вылечил меня от этой застарелой тоски по отцу. Эдуард? Я нежно любил его и не переставал оплакивать его прискорбную смерть. Но поистине, он не подходил для роли отца. Друг, любовник, строгий брат — хотя он так мало сделал, чтобы снова сблизиться с дядей Александром, — но отец… Наверно, и я никогда не умел быть сыном, возможно, из-за нашего двойничества, которое все извратило. Может быть, Поль с его властностью, влиянием на меня, своей ролью хранителя клетки, узурпировал отцовскую роль, отобрав ее у Эдуарда. Я достаточно играл в игру «Беп», чтобы знать: близнецовая клетка стремится к вечности и потому изо всех сил отметает всякие претензии на то, что ее кто-то породил. Для нее отцовство всегда сомнительно. Но случилось так, что, едва освободившись от навязчивого соседства Поля, я нашел отца.

Его зовут Ральф. Он уроженец Натчеза в Миссисипи. В 1917 году он, будучи военным моряком, оказался в Париже. Когда война кончилась, он попал под обаяние «сумасшедших лет» и не пожелал возвращаться в США.

Париж, Монпарнас, Дада, сюрреализм, Пикассо… Мэн Рей, пораженный красотой молодого американца, почти неестественной, нечеловеческой, скандальной, пригласил его в качестве модели. Потом Италия, Венеция, Неаполь, Капри, Анакапри. Для Ральфа остров Тиберия стал местом решающих встреч с тремя людьми, определившими его судьбу.

Первая из этих встреч, с Акселем Мунтом, весь смысл жизни которого воплотился, укаменился в доме, в вилле, затопленной морем цветов, над Неаполитанским заливом. Отождествить себя с жилищем, всю свою жизнь вложить в дом, зачатый ex nihilo,[15] потом возводить его, камень за камнем, усовершенствовать каждый день, персонализировать до предела — это сравнимо с созданием раковины улитки, возводимой вокруг мягкого и беззащитного тела с помощью источаемого секрета. Но в отличие от нее, дом будет и дальше достраиваться, усложняться, совершенствоваться, до последнего вздоха, ибо жилье вещь живая и движущаяся и существует в тесном симбиозе с телом, которое в нем обитает. Вторая встреча была с Деборой, маленькой разведенной англичанкой, чуть старше его самого, утонченной, как амбра, пожираемой умственной лихорадкой, с тем беспокойным и активным ферментом в крови, которого не хватало парню из Натчеза.

И наконец, оракул в лице англичанина, которому стукнул девяносто один год, поселившийся на Капри, который, увидев Дебору и Ральфа, изрек, что они еще не нашли своего места, что им надо ехать еще дальше на юг, на восток, на африканские берега и разбить шатер на острове Джерба.

Они повиновались. Это было в 1920 году. В Эль-Кантара они нашли укрепленный дворец, омываемый волнами, огромный обветшавший отель, построенный в колониальном стиле Наполеоном III, а вокруг — бесконечность золотого песка, ограниченная пальмовыми и оливковыми рощицами, защищавшими земляные террасы, ощетинившиеся кактусами. Ральф и Дебора были первыми. Адам и Ева, в общем. Но рай еще надо было создать.

За горстку долларов они купили арпан пустыни на берегу моря. Потом они копали, чтобы найти там воду. Поставленный под деревьями ветряк, вращавшийся с необычайным оживлением, как игрушка гигантского младенца, помогал чистой воде, предварительно налитой в цистерну, разбегаться по сети маленьких ручейков (закрывавшихся и открывавшихся маленькими затворами) по саду. Потом они сажали и строили.

Творение началось. С тех пор оно не прекращалось, так как этот дом и сад противостояли окружавшей их неподвижной и вечной пустыне. Они вели погодный регистр, на свой манер, записывая все, что приходило и уходило, росло и уменьшалось, увядание и расцвет.

Человек — непрозрачный и слабый, если ему удается построить дом, становится как бы проясненным, объясненным, распростертым в пространстве и свете. Дом — раскрытие загадки человека, который его построил, но еще и его самоутверждение, помимо структуры и прозрачности, есть еще другой аспект дома. Воздвигнутый на кусочке земли, он отнимает у земли нечто, внедряясь в нее фундаментом и погребами, он отнимает нечто и у пространства, замыкая его под крышу, окружая стенами. Пример Акселя Мунта, можно сказать, вдохновил Ральфа сделать все наоборот. Бельведеру Сан-Микеле, горделиво доминировавшему над горизонтом, он предпочел низкое, одноэтажное, переходящее в сад жилье, тонущее в зелени. Аксель Мунт хотел видеть и чтобы все видели его. Ральф не заботился о внешнем впечатлении и искал скрытности. Дом в Сан-Микеле принадлежит авантюристу, одиночке, борцу, это гнездо орла, кочевника между двумя переходами. Дом Ральфа и Деборы — это пещерка для любви. Для любви друг к другу, но также к этому краю, к земле, с которой они хотели сохранить контакт. В окна не видно ничего, кроме зелени, и свет, проникающий внутрь, прорезан рядами листьев. Это дом земной, теллурический, ветви растений влезают прямо в дом, они востребованы им, порождены медленной и долгой заботой.