Клуб неисправимых оптимистов - Жан-Мишель Генассия

— Сыграешь со мной?

— У тебя губа не дура.

— Это сэкономит тебе деньги.

— Ужасно скучно тратить время на плохого игрока. Ладно, садись и постарайся хоть сегодня не ударить в грязь лицом.

— Не сегодня. У меня голова кружится, и домой пора. Как-нибудь в другой раз.

Я покинул «Бальто», а они продолжили пить за здоровье Лоньона. На улице я огляделся, ища глазами загадочного человека, но поблизости его не оказалось. Он сидел на скамье у перекрестка Пор-Руаяль. Я решил подойти.

— Это вы навели шороху в ателье? — спросил он.

— Почему хозяин сказал, что вас нет?

— Потому что меня там быть не должно. Я работаю время от времени. В порядке одолжения. Неофициально. Вы вчера нагнали страху на моего патрона. Больше так не поступайте. Мне очень нужна эта работа.

— Вы нелегал, да?

— От вас ничего не скроешь.

Он пожал плечами с видом покорности судьбе, прищурился, как кот, и едва заметно улыбнулся:

— Можете присесть, если хотите.

Я сел рядом с ним на скамью. Он достал пачку «Голуаз» и предложил мне сигарету.

— Спасибо, не курю. Вы… вы иностранец?

Он кивнул.

— Не похоже. У вас совсем нет акцента.

— Я начал учить язык в детстве. Занимался с французом. Если рядом оказываются полицейские, я говорю, как уроженец Вогезов.

— У вас нет документов?

— У меня их слишком много. Только не тех, что нужно.

— Вам не предоставили политического убежища?

— Я подал прошение. Давно. Они потеряли бумаги. И я плюнул на это дело.

— Как вас зовут?

Он не торопясь докурил сигарету до фильтра, бросил окурок на землю и раздавил.

— Саша, — произнес он отсутствующим голосом, глядя на свои пыльные ботинки.

— Почему другие вас отвергают?

— Я уже говорил — не знаю. Я не совершил никакого преступления, не сделал ничего предосудительного. Спросите у них.

— Я спрашивал. У Игоря. Он не ответил.

— Они не поняли, что мы теперь свободные люди и живем в свободной стране. Каждый имеет право делать что хочет и ходить куда хочет. Дайте мне вашу пленку, я ее проявлю. Бесплатно. И напечатаю фотографии. Я знаю, где вас найти. Полагаю, вы часто бываете у фонтана Медичи.

Я протянул ему кассету с пленкой, и он пренебрежительно скривился:

— Чем снимаете?

— У меня «Брауни Кодак».

— Не лучший выбор.

— Я делаю семейные снимки.

— Качества я вам не гарантирую.

Он поднял подбородок, и я проследил за его взглядом. По другой стороне улицы шли Лоньон и Томаш Загеловский. Инспектор бурно жестикулировал, Томаш был явно напуган.

— Легавый в ярости, он потерял много денег, — сказал я, — а Томаш в ужасе из-за того, что стал невольным виновником этого проигрыша.

— Тем хуже для них. Не умеешь играть в шахматы, учись, не то тебя «научат».

— Исход казался более чем предсказуемым. Никто не думал, что Леонид вывернется. Но он же чемпион…

— Тартаковер против Бернштейна, парижский турнир тысяча девятьсот тридцать седьмого года. Леонид знает наизусть классические партии.

— Вы тоже.

— У него, как у всех выживших, избирательная память. Мы забываем то, что нас смущает, тревожит или не интересует, и храним в памяти то, что может оказаться полезным. Только так человек и выживает.

Разъяренный Лоньон и не перестающий извиняться Томаш перешли на другую сторону и исчезли на бульваре Сен-Мишель.

— Никогда не видел таких огромных ушей, как у этого типа, — задумчиво произнес Саша. — Он не случайно стал полицейским, вам так не кажется?

Он закурил «Голуаз» и начал пускать колечки.

4

Вернувшись из лицея, я застал дома дедушку Энцо. Он был в гостиной, сидел в кресле, на полу у его ног стояли два чемодана и обвязанный веревкой мешок. Мария принесла ему на подносе чашку кофе с молоком и домашнее печенье. Он ждал нас, покуривая трубку. Дед заявился без предупреждения, и мы очень удивились. Он сказал, что приехал в Париж на несколько дней, по делам. Папа настоял, чтобы дедушка остановился у нас, — мама была против, и они даже поспорили об этом на кухне, — и дедушка занял комнату Франка.

За ужином он сообщил, что решил покинуть Францию и вернуться в Италию. Эта мысль давно зрела у него в голове, но осуществление плана пришлось отложить из-за болезни бабушки Жанны. Наш прадедушка был родом из Фонтанеллато, деревни в окрестностях Пармы. Дедушка Энцо без труда нашел оставшихся там родственников. Его кузен Риккардо Марини, сын старшего из братьев Марини, получивший по наследству семейную ферму, написал, что с радостью примет дедушку в своем доме.

— Ты заболел? Окончательно выжил из ума?! — кричал папа.

— Не понимаю, что ты так бесишься, Поль.

— Ты всегда внушал нам, что наша родина — Франция.

— Я скучаю по Италии.

— Я бы понял, если бы ты хоть раз съездил туда в отпуск, тебе это и в голову не приходило! С чего вдруг ты услышал зов родины?

— Мы обсуждали это с твоей матерью. Она хотела увидеть Венецию и Рим. Не получилось. Я начал учить итальянский и уже немного говорю, но мне не хватает практики.

— А как быть мне?

— В каком смысле?

— Как я смогу отсюда, из Франции, заботиться о тебе?

— Мы не часто видели тебя и в Лансе.

— Ты в таком возрасте, когда тебе может понадобиться уход.

— Я не рассчитываю ни на тебя, ни на твоего брата. У вас своя жизнь. Захочешь увидеться, приедешь, я же не в Австралию собираюсь.

— Чем занимается твой кузен?

— Он на пенсии. Дети взяли на себя всю работу на ферме. Они выращивают помидоры. И свиней.

— Пармскую ветчину? — спросила Жюльетта.

Дедушку Энцо поселили в комнате Франка. Он не задал ни одного вопроса о моем брате.

На следующий день, когда он проснулся, я завтракал в кухне, а папа собирался на работу.

— Ты рано уходишь.

— Приходится.

— Я собираюсь навестить твоего брата.

— Рад за тебя.

— Зря ты так к нему относишься. Он пережил много невзгод. Нужно быть терпимей.

— У меня тоже проблемы, папа.

— Я могу что-нибудь для тебя сделать, Поль?

— Я и сам пока не вижу решения.

— Нам нужно будет поговорить до моего отъезда. Только ты и я.

— Если уедешь, мы больше не увидимся.

— Я на пенсии уже семь лет. Раз в месяц приезжаю в Париж. Пока была жива мама, мы приезжали вместе, и она встречалась с твоим братом. Из всей твоей семьи я общался только с Мишелем. Мы ходили в Лувр. А ты был вечно занят.

— Я работаю, папа. У меня магазин, клиенты. А музеи я не люблю.

— Я ни в чем тебя не упрекаю — просто хочу воспользоваться временем, которое отпустит мне судьба, и посмотреть Италию.

— Зачем?

— А чем еще мне заниматься? Ходить в парк, смотреть телевизор, играть в петанк? Жизнь здесь такая тусклая! Мне нужен свет, солнце. Я хочу воочию увидеть то, чем восхищался в книгах и на картинах. Я пенсионер и могу жить как хочу, никуда не торопясь. Я, слава богу, здоров. Кузен Риккардо хороший человек, у него большая ферма в Фонтанеллато. Ты сможешь приезжать, когда захочешь, проводить у меня отпуск.

— Будем надеяться, что я сумею навестить тебя, не дожидаясь отпуска.

Папа ушел.

— Он и правда ужасно занят, — сказал я, чтобы утешить дедушку. — Сейчас приготовлю завтрак.

— Но ты-то хоть свободен?

— После обеда у меня нет занятий — если хочешь, пойдем в Лувр.

— Не в Лувр, в другое место.

На фасаде дома номер четыре по улице Мари-Роз, что неподалеку от Порт-д’Орлеан,[151] висела мраморная мемориальная доска: «Здесь с июля 1909-го по июнь 1912-го жил Владимир Ильич Ульянов-Ленин». В старом доме вкусно пахло мастикой. Дедушка шел первым. Мы поднялись на третий этаж, и он позвонил в дверь. В замке повернули ключ, сняли цепочку, и на пороге возник высоченный пожилой толстяк.

— Здравствуй, товарищ, — сказал он, пожимая дедушке руку. — Не шумите, соседям не нравятся эти визиты.

Он осторожно закрыл дверь, сел на стоявший у окна стул и вернулся к чтению, не обращая на нас никакого внимания. Квартира выглядела старомодной и сумрачной. Я думал, что дедушка проведет для меня экскурсию, но он молча стоял перед зеркалом в золоченой раме, к которой были приклеены старые фотографии и пожелтевшие тетрадные странички, как будто пытался разобрать написанное. В коридоре, в двух витринах, подсвеченных слабой лампочкой, находилось пыльное Красное знамя и несколько других экспонатов. Стены ленинской спальни были оклеены поблекшими обоями в цветочек. На кровати лежала шахматная доска, над изголовьем висела фотография Карла Маркса в рамке. На бюро я заметил чернильный прибор, керосиновую лампу, бумагу и письма в конвертах на имя Ленина. На книжных полках стояли старые книги. Я решил поинтересоваться, что он читал, и подошел ближе. Оказалось, что это не книги, а муляжи. В комнате жены Ленина Крупской пахло затхлостью. В темном алькове стояли две детские кроватки, у стены — узкая койка, на которой спала Надежда Константиновна. Стены комнаты украшали фотографии и факсимильные копии писем. На кухне окнами во двор я обнаружил плиту с чугунным котелком на конфорке.