Записки сенатора - Константин Фишер

— Как вы смели написать, что сочинение нового устава не стоит труда, когда вы знаете, что я написал устав?

— Я излагал откровенно свои убеждения! — отвечал я.

— Так вы не видели, что я перечитал французские и английские уставы?

— Ваше высочество! Я далек был от мысли критиковать новый устав; я привел свое рассуждение только для оправдания собственной моей медленности; мне приходилось перечитывать десятки томов только для того, чтобы убедиться, что закона не было, что правило введено произвольно и укреплено практикою.

— Так я вам покажу, что я кончу дело в год.

— Ваше высочество! Я никогда не равнял себя с вами ни в способностях, ни в средствах, и смею думать, что лучший успех дела под вашим руководством не может послужить мне укором: вы в совершенно другом положении.

Через несколько дней я получил повестку не являться к его высочеству без приказания, и если имею надобность в личном докладе, то чтобы испрашивал разрешения. Эта повестка была предметом роскоши, потому что я никогда не являлся к его высочеству.

В мае я получил по докладу графа Армфельта отпуск за границу, о чем донес его высочеству и просил его соизволения отправиться такого-то числа; на докладе написано: «Согласен», и я уехал.

Прибыв в Петербург, я получаю приказание явиться к его высочеству.

— Какое право имеете вы уезжать, не сказавшись? — встретил меня великий князь.

— Я уехал с вашего согласия, — отвечал я.

— Вы обязаны были ко мне явиться!

— Я не мог этого сделать, потому что получил запрещение являться без приказания.

— Вы считаете себя равным мне, пожалуй, по вашему званию! Вообще странно, что вы сохраняете за собой место в морском ведомстве.

— Ваше высочество! Я не так безрассуден, чтобы равняться с вами, а в морском ведомстве я остаюсь по просьбе князя Меншикова. Это для меня не милость, а жертва.

— Мое почтение! — сказал великий князь, и я вышел.

Вслед за этим я получил извещение великого князя, он поручил кодификацию, не помню, четырем или пяти комиссиям из контр-адмиралов, капитанов и гражданских чиновников каждая, всего человек 25 (у меня было три чиновника), которые, однако, и до сих пор не сделали свода. Я написал о том князю и получил в ответе от 17 октября 1853 года: «Великий князь не передавал мне никакого извещения о преобразовании канцелярии кодификации во многие комитеты, состав которых — такой, как вы мне его изобразили, — не из удачных. Один из членов годился бы особенно для заведования портами; он доказал в этом свои способности, украв в Кронштадте 2500 пудов смолы. Предусматривая это, я написал великому князю частное письмо, в котором сказал ему, что если он рассчитывает предложить перемены в управлении флота, которого он будет, вероятно, скоро непосредственным начальником, я прошу его подождать моего возвращения, чтобы я мог лично передать ему различные улучшения, которые я имел уже в виду. Он мне ответил, что он так и предполагает».

После перехода неприятельских войск на южную сторону Севастополя государь сказал одному офицеру, отправлявшемуся туда, что фельдмаршальский жезл князя Меншикова у него на столе, пусть князь кончит дело и приедет взять его. Это нанесло последний удар. Многие, окружившие престол, которых я имел случай видеть, и впереди всех Орлов, не могли скрыть, что они гораздо более страшились явки Меншикова на приглашение государя, чем поражения нашей армии; дисциплину разрушали всеми средствами. Инкерманское дело князь не мог возобновить оттого, что у него не было пороху. Меншиков, ум которого ценил император Александр и доселе Николай, прослыл глупым; герой 1828-го и 1829 года оказался в 1854 году совершенно неспособным в глазах придворных; человек, который надоедал своей вежливостью и звал к себе моего писаря на чай за то, что он имел обязательность принять из казначейства его арендные деньги, прославлен грубияном, являющимся в пальто к султану. Наконец, женская интрига изобрела оружие еще более меткое: говорили государю, что Меншиков был его несчастливой звездой.

В 1855 году, 12 февраля, за неделю до кончины государя, Меншиков писал мне из Севастополя: «Благодарю вас за ваши добрые письма от 25 декабря, 2 и 9 января; письма, которые получаешь от своих друзей, — настоящий бальзам утешения, когда бываешь, как я, оклеветан и почти опозорен как двором, так и столицею. Я не пишу вам обо всем, что испытываю, и о затруднительности моего положения. Податель этого письма вам все расскажет».

Податель был Краббе, адъютант князя Меншикова. Князь сблизил его с своим домом еще в мичманском чине, потому что отец его служил на Кавказе, в который князь был решительно влюблен. Краббе был тогда, как и теперь, величайший невежда, едва умевший писать, но остроумный, расторопный и фигляр. Потом князь сделал его своим адъютантом, но на службу стал употреблять его деятельно только по выбытии из адъютантов смышленого и неутомимого Васильева, — на службу, поскольку она не требовала ни познаний, ни грамоты.

Князь Меншиков давно уже тяготился директором своей канцелярии А. А. Жандром; говорил всем, что желал бы как-нибудь от него избавиться, — адъютантам, секретарям, знакомым, но только не ему самому. Во всем доме повторяли отзыв князя на вопрос, сделанный ему: «Как поживает ваш зять?» (Вадковский, лежавший в лихорадке.)

— Который? У меня их два, и ни один не удался.

Но Жандр имел свою философию и продолжал наслаждаться преимуществами своего места. Наконец, около 1850 года, он стал ему невмочь. Князь предложил мне его место, но я отвечал, что это уже слишком поздно. В 1852-м или несколько ранее я советовал князю назначить Краббе директором канцелярии, находя, что для переписки, которая в канцелярии не мудреная, он может иметь грамотных начальников отделений, но что он пользуется репутацией обязательного человека и не будет становиться ширмою между князем и флотом. Князь одобрил эту мысль, однако же посовестился и просил меня «поучить» Краббе, дабы он мог по крайней мере написать записочку лучше П. А. Колзакова. Его прикомандировали ко мне в канцелярию, а между тем услали князя в Константинополь. Краббе был несколько раз присылаем сюда из Севастополя с донесениями и держал себя в отношении к князю Меншикову очень хорошо.

Не вдаваясь в полемику о достоинствах нашей Крымской армии, которая была прескверная, он очень ловко аттестовал ее; так, рассказав Орлову подробности Инкерманского дела и выслушав злорадные сожаления Орлова, Краббе прибавил:

— Но это дело имело и хорошие последствия!

— Какие? — спросил Орлов.

— Все полковые командиры перебиты! — отвечал пресерьезно Краббе.