Собрание сочинений. Том 3 - Петр Павленко

Все, что умели эти мерзавцы сделать с ним жестокого, мучительного, они уже сделали. Но и он, Григорий Сулухия, красноармеец двадцати шести лет из Зугдиди, куда даже птицы прилетают учиться петь, и он исполнил свое — был тверд, как сталь. А сейчас он хотел остаться наедине с собой, чтобы взглянуть на прожитое с гордостью.

— Азиат! Спокойно умереть хочешь? Не дам! — прокричал взбешенный немец.

Но не таков был человек Сулухия, чтобы позволить на себя кричать, особенно перед смертью.

— А ты сам кто? — закричал он, перебивая немца. — В Азию не пустим, из Европы выгоним, тогда кто будешь? Много кричишь, сам себя пугаешь. Отстань, говорю!

— В огонь! В огонь его, негодяя! — распорядился немец.

Костер, на котором солдаты разогревали свои консервы, уже почти догорел, когда Григория бросили на раскаленную золу и закидали сверху соломой.

— Тебе осталось еще минут пять, — немец наклонился над посиневшим, все перенесшим и уже ко всему безучастным Сулухия.

…Тихий вечер разложил по степи свои лиловые и синие тени. Но с востока грозно надвигался на тишину рокочущий шум сражения. Он напоминал грозовую ночь. Солома, тлея снизу, все еще никак не могла вспыхнуть. Немец поднес к соломе большую, похожую на портсигар, зажигалку с тремя фитильками, и огонь, хрустя и попискивая, побежал во все стороны.

Жители, видевшие страшную смерть Григория Сулухия, говорят, что как только огонь коснулся его лица, он вскрикнул, как во сне, и захотел приподняться на переломанных руках, чтобы выбраться из огня, и тогда услышали люди последний — долгий-долгий, медленно растущий вскрик Григория Сулухия. Вскрик, похожий на песню, вскрик-песню. Может быть, позвал он: «О Грузия-мать, спой теперь обо мне!»

Или, прощаясь с Зугдиди, к старухе матери обратил свой зов: «Мать, спой теперь обо мне!»

Или, слыша огненный рокот недальнего боя, звал к славе товарищей, уже врывающихся в село: «Братья, умираю впереди вас».

И все. Не застонал, не дрогнул телом, — умер, точно упал с высоты, как птица, умершая в полете.

Село было взято к началу ночи. Костер еще пылал, и обуглившееся тело Сулухия сохранило черно-багровую звезду между лопатками.

Сулухия похож был на сгоревшее в бою знамя, от которого огонь не тронул лишь эмблему стяга — звезду из негорящей, из сталинской стали.

1942

Мой земляк Юсупов

В батальоне у нас, кроме Тургунбая Юсупова, не было ни одного узбека.

Юсупов плохо знал русский язык, и, когда бойцы собирались поговорить о своих колхозах, женах и ребятах, ему оставалось только молча слушать чужие рассказы.

У всех было что-то общее между собой. Он один казался сиротою. Это сразу бросалось в глаза, и как только я заметил Тургунбая, я понял, что ему тяжело.

Мы лежали в неглубокой степной лощине в верховьях Дона. Вдали шел бой. Батальон ожидал темноты, чтобы передвинуться ближе к огню, под самую немецкую проволоку. Саперы приготовляли мины и бикфордовы шнуры. Было уже за полдень, степь раскалилась. Казалось, она потрескивает, как поджаренный хлеб, но то было дружное стрекотание кузнечиков.

Мы лежали в густой, начинающей вянуть траве, наблюдая над своей головой воздушные схватки между нашими и германскими истребителями. День точно остановился. Солнце не торопилось к закату, и времени для разговоров было сколько угодно.

Трое уральцев, лежа рядом, вслух вспоминали своих общих знакомых. Полтавец Горб хоть и не был земляком орловца Вырубова, но они два сезона работали в Мариуполе и вспоминали завод, улицы и сады города, как родные места. Тургунбай же Юсупов, лежа в стороне от них, возился у крохотного ручья. Он подпер камешком струю воды, и она тихо щебетала над его ухом.

Я подполз к Юсупову и тронул его за плечо.

— Тургунбай-ака! — сказал я. — Хорошо сейчас в Фергане! Солнце. Персики. Вода поет в арыках. Если поставить в арык кирпич стоймя, будет как водопад. Ночью надо поставить топчан над арыком. Лежишь, а под тобой, в арыке, тихо-тихо поет вода, будто старуха мать тебя убаюкивает.

— Ай, товарищ! — и Тургунбай задохнулся от счастья: он был ферганцем. — Ты Фергану нашу знаешь? Ай, ладно! Ай, спасибо тебе! Давно знаешь?

— Все знают Фергану, — ответил я, но он грустно покачал головой. — Все мы были там, — продолжал я, взяв его за руку; рука была сухая и скользкая, точно полированная. — Когда вы строили Большой Ферганский канал, все были с вами душой.

Я поднялся на локтях и позвал сапера Арменака Папазьянца:

— Арменак! Фергану знаешь?

— Нет, — ответил он, не отрываясь от неба, где кружилась в смертельной пляске дюжина наших и чужих истребителей.

— А ферганский метод?

— А метод знаем, — ответил он, переворачиваясь со спины на грудь, и, прикрыв глаза ладонью, посмотрел на меня. — Ферганский метод — красивый штучка, — сказал Арменак. — Большой эффект дает.

— Кто большой эффект дает? — переспросил Горб.

Ему объяснили.

— Чорт его, что это за ферганский метод? Сколько читаю о нем, а в чем дело, никак не пойму.

Тургунбай взял прутик и хотел показать, как они работали на постройке канала, но сержант Циглер перебил его.

— У нас на Кубани, — сказал он, — мы ферганский метод усовершенствовали, когда строили Тшикское водохранилище. Так что теперь правильнее будет говорить не ферганский, а кубанский метод. А все дело вот в чем…

Но Юсупов не мог дать ему высказаться. Он поднял руку, точно клянясь, и сел на корточки.

— Товарищ сержант! Не годится! — сказал он, и глаза его точно прыгнули вперед из орбит и налились темным блеском.

Однако у него было мало слов, и он боялся, что не выскажет своей мысли.

— Вот наш земляк, — показал Тургунбай на меня, — пусть он все скажет. Пожалуйста, не мешай ему.

Я рассказал о ферганском методе, о героях первого канала, вспомнил огненные ночи на шумной народной трассе. Никто до узбеков не поднял такой могучей волны народною энтузиазма в строительстве. Все было еще очень ново, казалось спорным. Все рождалось и крепло в самом движении, на народе. Это был удивительный праздник, прекрасная сказка, рассказанная кетменями народа.

Потом ее пересказали в Армении и Азербайджане, на Кубани и во многих других местах. Но родина ее — Фергана.

Циглер сразу же согласился, что, конечно, узбеки — первые и что землекопы они, каких больше не сыщешь, но что на Кубани все же многое удалось потом улучшить.

— А в Фергане я сам был, ездил присматриваться, как там, — сказал он. — Фергана и Маргелан — городки замечательные. Сады тоже замечательные, а виноград — ну, такого и на Кубани нет. Виноград замечательный!

Мы победили с Тургунбаем.

И как победители мы имели право говорить теперь без стеснения.

— А где Дусматов? Где Сарымсаков? Где Кендынбабаев? Где весельчак и острослов Мирзамахсудов?

Юсупов пожал плечами.

— Не знаю, — сказал он. — Я с первого дня воюю. Сегодня какой будет день?

— Августа седьмой день.

— Семь дней назад в том году начались массовые работы на канале.

— Позавчера в тот год Кендынбабаев дал на головном восемь норм, сегодня — девять, а назавтра у него десять было. Потом шестьдесят кубометров в день давал! — и Юсупов рассмеялся, гордясь и ликуя.

— Помнишь, как на канал приезжала Халима Насырова? — спросил я его. — Помнишь, как пела она однажды ночью и все кричали ей: «Не исчезай! Не уходи!» — и били себя руками в грудь, словно хотели вырвать и поднести ей свое сердце?

Тургунбай кивнул головой, что помнит, и запел нам песню Хамзы, ту, что на Куйган-Ярской плотине певала нам Халима, а мы, как одно сердце, вставали за ней.

Арменак Папазьянц сказал, что он слышал эту песню не то по радио, не то на пластинке, а Горб видел портрет Халимы на Всесоюзной выставке, и все мы оказались как бы еще родней, чем были.

День между тем снова как бы наладился и пошел к закату. На быстро вечереющем небе затихали последние бои, и гул орудий впереди нас нехотя смолкал, уступая место чавканью мин и фейерверку ракет.

Но как стемнело, успокоилась и земля. Стало тихо, и от тишины прохладно, легко.

Приближался темный саперный час. Мы лежали рядом с Юсуповым. Он глядел в высокое небо, и перед его глазами проходила родина. Думал о ней и я.

Видели мы тенистые ферганские сады и рисовые поля, похожие на куски неба, брошенные средь зелени. Видели гранатовые деревья, на которых плоды висят, подобно фонарикам из красного хрусталя. Слышали, как, мягко шлепая крыльями, летят к своим гнездам на крышах большеногие аисты. Сухая, легкая, как дым, пыль ферганских дорог щекотала нам глаза.

Халима! Поете ли вы, как пели?. Спойте, чтобы узбеки слышали вас в верховьях Дона! Чтобы русские, которые знают вас, услышали вас везде! Спойте, чтобы всегда быть рядом с Тургунбаем Юсуповым.