Серые братья - ТОМ ШЕРВУД

– Просмотрите, падре, - сказал он, - если интересуетесь, сколько денег внесли в фонд трибунала соседи мельника Винченцо Кольери. Учтено всё до гроша. Я брал и ад усум проприум* (* Ad usum proprium (лат.) - Для личного использования.), - и это тоже указано.

Сальвадоре взял книгу, раскрыл. А его юный помощник запустил руку и в нижнее отделение шкафа, и вытащил оттуда на свет объёмный плетёный из ивы короб с кожаными ремнями. Разъял пряжку, раскрыл верхние полудверцы. Выставил на стол пару бутылок вина, золочёное блюдо с нарезанным сыром, хлеб, горшок с острым соусом, пучок зелени - лук с петрушкой.

– Сыр подсох, - сказал он. - Самый лучший вкус - у подсохшего сыра.

– Таким образом, - сказал, не обращая внимания на изысканный завтрак, Вадар, - эти деньги не учтены ни в епископской канцелярии, ни в нашей?

– Именно так.

– И что же, я, например, могу взять отсюда для собственных нужд?

– Если я, падре, - сказал негромко Иероним и протянул главе трибунала второй ключ от шкафа, - увижу однажды, что денежная полка пуста, то буду считать, что недостаточно расторопно работаю.

Оба легко и радостно рассмеялись.

– Епископ действительно удвоил налоги в трёх провинциях, - сообщил, намазывая соус на хлеб, Сальвадоре. - Ты был прав. Мой заклятый друг залез в мышеловку.

Они закончили завтрак. За дверью послышался шум. Иероним выглянул.

– Каменщики пришли, - сообщил он. - Быстро магистрат прислал каменщиков.

– Однако, пора спать, - сказал, подойдя с заскучавшим лицом к раскрытому шкафу, Вадар. - Целую ночь - допросы, допросы… - Он протянул руку, взял, насколько поместилось в ладонь, золота, опустил взятое в карман, и взял ещё раз. Спросил, не глядя на Иеронима: - Ты идёшь спать?

– Чуть позже, - сказал молодой инквизитор, также подходя к шкафу.

Он засунул руку в самую глубину среднего отделения, вытянул на свет длинный столбик монет, завёрнутых в плотную бумагу, и протянул эту тяжёлый цилиндр, как бы между делом, Вадару. Повторил, вздохнув:

– Чуть позже. Немного ещё поработаю.

Вадар торопливо, чтобы скрыть неудержимый румянец жгучего удовольствия, взяв золотой брикет и спрятав его в рукав, шагнул за дверь.

Когда он удалился, Иероним, выждав несколько минут, подошёл к двери, притянул её плотно и задвинул плоский, широкий, блестящий от масла железный засов. Потом вернулся к шкафу, достал из кармана изогнутый каким-то хитрым коленом ключик с гранёным сечением на конце, отправил этот ключик в недра нижнего отделения и, клацнув в невидимой скважине, стал вращать ключ за коленце. Передний камень в пьедестале, на котором стоял шкаф, дрогнул и стал выдвигаться наружу. Плоская каменная пластина, привинченная к лицевой стороне железного ящика, вышла в комнату почти на полъярда. Иероним запустил руку в ящик и, поднимая на свет, стал рассматривать находившиеся в нём предметы. Серебряные и золотые, с самоцветными камнями, браслеты и ожерелья, табакерки, медальоны, перстни; большой золотой крест на длинной цепочке с четырьмя сверкнувшими алым рубинами на концах и огромным, высвечивающим чистой глубокой зеленью изумрудом в центре. Достал несколько запечатанных в плотную бумагу монетных столбиков - гораздо длиннее чем тот, который вручил совсем недавно Вадару. Достал несколько кожаных кошелей. Достал длинный кинжал с огромным рубином на эфесе и ослепительной игрой брильянтов по всей длине рукояти. Достал тонкостенный золотой кубок с четырьмя овальными вставками - картинами из эмали, - искусными и тонкими настолько, что не верилось, что созданы они рукою смертного человека. Достал три нитки крупного жемчуга. Достал старинный королевский золотой знак на цепи. И, наконец - вспыхнувший меловым бледным светом гладкий человеческий череп.

Встал, вытянул перед собой руку с черепом, нижняя челюсть которого была прикреплена к основной кости грубо сработанными стальными скобами. Всмотрелся в чернеющие пустые глазницы. Взволнованно проговорил:

– Здравствуй, бывший кузнец, страж сокровищ! Прими ещё раз благодарность за то, что нашёл секрет этого шкафа. И за то, что сумел сделать новый ключ. Ты не обижаешься на меня, что сжёг тебя без головы? Не обижайся. Ведь ты теперь - страж сокровищ. Посмотри, какая вокруг тебя красота! И это только начало. Если б ты только знал, что обнаруживается время от времени в тайниках домов разоблачённых в ереси богачей! Скоро ты будешь хранить гору сокровищ. Целые сундуки, а, быть может, и целые комнаты! - И вдруг, дёрнув углом рта, прошептал: - а может быть, и дворцы.

Он стоял, смотрел на белеющий в его руке череп, венчающий игру камней и блеск золота, и загорелое лицо его от волнения вдруг сделалось бледным. Оно было бы гордым, если бы примешанное к гордости самовлюблённость не делало его заурядно надменным. Он казался себе существом неукротимым, всесильным, сверкающим, небывалым. Да, он умней и удачливей всех живущих рядом. Он молод. Поэтому его сегодняшние успехи - ничто по сравнению с тем, что вскоре явит миру его мудрость и сила. Да здравствует инквизиция.

ГЛАВА 11

ЕРЕТИК

Ему нужно было если не оправдать перед спутниками своё бегство, то уж как- нибудь объяснить. Но нужно ли? С какой стати? Разве он обязан давать им в чём-то отчёт? Иероним решил поступить проще: вести себя так, как будто ничего и не произошло. Кто посмеет его о чём-то спросить?

Он вызвал в кабинет Марцела и, как ни в чём ни бывало, поручил ему доставить для ночного допроса этого долговязого старика. (Кроме удовлетворения любопытства, вызванного рассказами о его способностях, Иероним предполагал выспросить всё, что можно о так напугавшей его ведьме.) Однако Марцел решился - не воспротивиться ему, конечно же нет - а посомневаться:

– Этот старик смущает умы, - сказал он торопливым полушёпотом, - и Сальвадоре Вадар приказал в своё время не допрашивать его ни при каких обстоятельствах! Однажды я присутствовал на таком допросе - и потом несколько ночей кряду не спал! Колдун говорил вещи мучительные, лишавшие меня сна! Он опасен!

– Да, я это знаю, - бесстрастным голосом ответил Иероним. - Но я так хочу.

Марцел, поклонившись, удалился из кабинета, а уже через четверть часа молодого главу трибунала уведомили, что всё к допросу готово.

В первые же минуты допроса оказалось, что старик являет собой незаурядность даже большую, чем поведал о ней Марцел. В эти первые минуты Иероним испытал неожиданное ощущение собственной малозначительности. Почувствовал, как спадает с глаз флёр личной мудрости и всесилия, и на смену ему с поразительной готовностью приходит понимание эфемерности своей власти.