Каждый умирает в своем отсеке - Виктор Рябинин

– Проваливай, кацо, – вежливо посоветовал он, – за мадам уже уплачено. Джигит встретился с ним взглядом и скороговоркой пробурчал:

– Можем цену перебить.

– В другом месте, – спокойно заметил Андрей, – и в другое время.

Кавказец открыл было рот, чтобы сказать что-то дерзкое, но из-за соседнего стола приподнялась охрана босса, и тот пристыжено ретировался. Когда все же заиграла музыка и Виктор Степанович повел партнершу выплясывать, Марья Ивановна наклонилась к уху своего безответного возлюбленного:

– Как хочешь, Андрюша. Или этот перец – обыкновенный придурок, или он не тот, за кого себя выдает. Я это сердцем чую…

Андрей пристально посмотрел на свою даму, отчего у нее в груди и в животе что-то сладко екнуло и растеклось жаром. Через несколько минут он предложил вернувшемуся за столик Виктору Степановичу сходить размяться. В мраморном гальюне, проверив отсутствие случайных ушей, Андрей запросто посоветовал своему куратору:

– Степаныч, эту Машку все вы там недооцениваете. Она уже заподозрила, что ты кого-то там изображаешь. Побольше естественности, это не голая теория, а реальная практика. А вот девушка твоя – умница. Так в роль вошла, что и не подкопаешься! Кто она по званию?

– Старший лейтенант. Красавица и отличница, классно стреляет, владеет таэквондо. Короче, действуем, как спланировали. В конце вечера ты согласишься взять эту девушку к себе на фирму в отдел сбыта. Что делать дальше, она знает. А меня очень заинтересовала эта твоя Машенька. Чувствую, знает многие контакты и людей…

…Домой Андрей попал где-то около часа ночи. Сразу после выписки по совету Виктора Степановича он занял лучшую квартиру, принадлежащую фирме. Четыре комнаты: гостиная, рабочий кабинет и две спальни, общей площадью в добрую сотню квадратных метров. Чувствовал себя там привольно, но одиноко. Зайдя в подъезд, на ступеньках третьего этажа у квартиры обнаружил блеклое пятно света на цементно-сумрачной лестничной клетке. Пятно дрожало от холода и тихонько дремало. Это была Наташа.

Они не виделись и не созванивались больше двух недель. Последний раз она навещала его в клинике перед самой выпиской. Легенда внедрения требовала, чтобы во время болезни Андрей чувствовал себя как заправский босс. По этой причине палата у него была отдельная, уставленная мягкой мебелью вишневого цвета, с лоджией и видом на парк. Вышколенный персонал обращался с пациентом, как с драгоценным сосудом. Опытные врачи, опрятные и услужливые медсестры и санитарки. Все это организовал Визгунов, хотя Андрей сперва сильно противился и по привычке хотел отлежаться в обычной районной больнице, которая по сравнению с его апартаментами выглядела тифозным бараком времен Гражданской войны. Но там лечили людей, а значит, бушевали и страсти людские. Здесь же, в натужной роскоши, все почему-то напоминало замаскированный обезьянник для избранных. Но ушлый Визгунов был, конечно, прав, когда после операции перевез Андрея сюда. Элитарный больничный корпус для раненого бизнесмена органически вписывался в легенду, а нищая койка с «кирзовой» кашей разрушала ее до основания.

Наташа навещала его каждый день, приносила какие-то гостинцы, о чем-то пытливо выспрашивала, но он ее плохо слушал. Андрей опасался, что, если примет ее всерьез (а к этому уже склонялось), рухнет не только легенда, но и сама жизнь обернется к нему неправдошным, лживым ликом. Последнее свидание было самым горьким. Хотя он любил эту девушку, однако сказал: прости, я водил тебя за нос. Ты для меня никто, пустое место, девочка для разового пользования. Исчезни! Она поверила, заплакала и ушла. Но не исчезла. Вот сидит на ступеньках, завернутая в плащ.

– Не замерзла? – спросил Андрей.

Протянул ей руку. Ладошка у нее маленькая, теплая, нежная – и сразу током бьет. Привел в квартиру, усадил в гостиной в кресло. Принес вино, конфеты, рюмки. Наташа не захотела снять плащ, а продолжала кутаться в него. Ясный, изумрудный цвет глаз, высокий гордый взлет шеи – красавица, ничего не скажешь.

– Андрюша, я все взвесила и решила: я не могу без тебя, я люблю тебя. Я готова находиться рядом в любой роли: домохозяйки, жены, матери, сестры, соседки, прислуги. Если ты захочешь, то рожу тебе детей, если нет, то буду всю жизнь сдувать пылинки. И в радости, и в горе. Всегда! Только не гони меня! Даже если это ты убил моего дядю, я тебя заранее прощаю…

– Глупая, – смягчился Андрей, – Павла я не убивал, даю тебе честное слово, хотя бандитом он был отпетым.

А потом была долгая ночь с объятиями, страстью, недомолвками, намеками и воплями любви. Под утро Наташа выбилась из сил и задремала, а Андрей в раздумьях вглядывался к подступающий к окну рассвет. Окаянство жизни в том, думал он, что блестки духовных озарений, как и буйство плоти, не оставляют в душе ничего, кроме обязанности и долга. А чувство долга у бывшего подводника было доведено до абсолютной величины. Своим женским чутьем Наташа почувствовала, что прогонял он ее, сам того не желая. И что он ее любит и хочет не расставаться всю оставшуюся жизнь. И это была самая правдивая правда. Теперь он никому и никогда не отдаст эту девушку и очень хочет, чтобы она родила ему двух мальчишек и одну девочку…

У Василия Васильевича Абражевича выдался очень напряженный день. До обеда провозился с англичанами. Два лейбориста и два профдеятеля вымотали из него все жилы. Да еще наглая дамочка из ЮНЕСКО, про которую он так и не понял, кто она такая: то ли их общая любовница, то ли толмач, то ли наблюдатель «третьей стороны». Впрочем, и так было понятно, что все они «оттуда», а вот чего они на самом деле добивались, Абражевич так и не уяснил.

Подобные встречи сильно утомляли работника МИДа. Необходимо было часами удерживать на роже радушную улыбку, а пустопорожняя болтовня на английском привела его к концу обеденного застолья в такое состояние оцепенения, что если бы остроглазые англичане предложили ему в этот момент подписать совместный пакт о нападении, к примеру, на Турцию или Аргентину, он тот час бы его подписал. Одним словом, достали! Не легче далась и вечерняя беседа с бойким щелкопером одной из центральных газет, который приехал брать у него интервью. Минуло два месяца с момента гибели Павла Николаевича, и Абражевич уже малость успокоился: никакие ниточки к нему вроде бы не потянулись, однако появление любого нового лица, хотя бы отдаленно связанного с органами дознания, вызывало в нем неприятный подкожный зуд. Журналист выглядел, как черная обезьяна, вырвавшаяся из клетки и для маскировки облаченная в зеленый аляповатый пиджак. Быстрые, бессмысленные движения, множество нелепых гримас, откровенная жадность к халявному угощению, но все же в его настырных черных зенках Абражевич уловил цепкий, насмешливый ум, циничную прицельность, свойственные не худшим представителям пишущей братии.