Трофейная банка, разбитая на дуэли - Владислав Крапивин

— Что "потому что"? — спросил Лев Семенович с живым интересом.

— Говорят... что, если порох краденый, не будет удачи. То есть, победа не считается...

— Лю-бо-пытно. Кто это говорит?

Лодька опять засветился ушами.

— То есть... мне так кажется...

— Постой-ка! А что за победа?  Ты про ваше испытание? Про самолет? Там никого не подпалило, надеюсь?

— Да никого, — уныло сказал Лодька, понимая, что опять влип.

— Ну-ка сядь, дитя мое... — Лев Семенович усадил его перед собой на скрипучий стул с резной спинкой. — У меня, друг мой, впечатление, что ты изложил события не до конца... Или вообще не ту версию. А?

Лодька крепко взялся за сиденье. Посмотрел в окно, за которым желтел первым осенним листом густой клен.

— Не ту... версию. Я расскажу... Только после этого вы меня точно вышибите вон...

— Посмотрим... — задумчиво пообещал Лев Семенович.

— И еще... маме ни за что не говорите про это, ладно? Я ей сам как-нибудь потом... А сейчас у нее, наверно, что-нибудь с сердцем случится...

— Лодя, ты меня пугаешь, — очень серьезно сказал Лев Семенович.

— Да нет. Теперь уж пугаться нечего. Только... Ну, в общем, вот... — Все так же глядя на желтый лист, Лодька стал рассказывать полную правду. Про драматический кружок, ссоры и обиды. Про Стасю и ее письмо.  Про скандал с Борькой и неожиданный вызов. И схитрить, умолчать про то, как он обозвал Борьку, Лодька не сумел. А что услышал от Борьки в ответ — сказать было нельзя: пришлось бы всё объяснять про отца. И он скомканно проговорил:

— А Борька в ответ сразу же такое...  что я... Ну, не могу это повторить. Нельзя...

Прозвучало, кажется, неубедительно. И он понимал, какой скотиной Лев Семенович теперь считаеть его, Лодьку.

— Но я совсем не думал ничего такого про евреев! Ни капельки! Я... просто не знал, как его еще пронять! Чтобы изо всех сил! Я... правда...  — Что-то капнуло на вельветовую штанину. Лодька потер мизинцем темное пятно и опять стал смотреть на кленовый лист. Тот расплывался в желтую амебу...

Лев Семенович пошевелился на таком же скрипучем, как у Лодьки, стуле, положил ногу на ногу и выговорил, глядя в потолок:

— "Прыжки и гримасы жизни"... Так, по-моему, выражался один отрицательный персонаж в повести знаменитого Гайдара...

Лодька глянул искоса, пробурчал:

— Это "дядя" в "Судьбе барабанщика"...

— Именно... Кстати, была любимая книжка у Волчка...

— У кого?.. — Лодька посмотрел с виноватой надеждой: неужели Лев Семенович не собирается гнать его?

— Да... — кивнул тот. — Было у сынишки, у непоседы,  в младенчестве такое прозвище... Волчок — то есть вертун такой, юла...

"Зачем он про него все время? Тоскует?" — мелькнуло у Лодьки. И он, словно в ответ на отцовскую боль, выпалил:

— А Борька назвал меня сыном однорукого шпиона. Потому что у папы покалечена рука. Он был штурман, его ранило, он попал к англичанам. А потом его обвинили, будто он связался с их разведкой. Бредятина такая! А сейчас он в ссылке... Борька это знал, ну и влепил мне в ответ... Я не злюсь на него, мы оба не думали, что городили... Лев Семенович, только вы никому... про папу...

Лев Семенович не удивился. Ничуть.

— Лодя, я знаю про папу. Мама твоя рассказала, когда услышала, что собираюсь на север. Видимо, доверяет... Даже просила навестить его, если окажусь в тех местах. Теперь думаю, что окажусь...

Лодька открыл рот для вопроса:

"Вы про это и хотели поговорить с ней сегодня?"

Но Лев Семенович продолжал речь. Размеренно так, с горьковатой усмешкой:

— А что касается тебя и твоего Бориса... Знаешь, Лодя, если бы я был всемогущим богом, этаким умудренным стариком, сидящим среди облаков... я протянул бы к вам большую ладонь, накрыл ею ваши горячие головы и сказал: "Да снизойдет на вас прощение. Только в дальнейшем думайте над словами..." А то ведь вы в вашей словесной потасовке и правда не думали, какой же яд льете из себя...

"Господи, откуда он знает про Старика?" — ахнул про себя Лодька. А Лев Семенович вел разговор дальше:

— ...Вас-то простить можно. А вот когда взрослые люди говорят такие слова на весь мир, громко и всерьез... Это, Лодя, страшно... Ты слышал таких?

Лодька съежил плечи. Будто сам каким-то боком имел отношение к "таким".

— Нет... Я не знаю... Это кто?

— Но ты, наверно, по радио слыхал шумные рассуждения о "безродных космополитах"?

Лодька закивал. Да, много речей о них. Но Лодька в эти речи не вникал и не думал, что здесь при чем-то национальности. Ему казалось, что эти разговоры — о тех,  кто восхищается всяким там "американским образом жизни", хвалит капиталистов...

— Я так и понял, — покивал Лев Семенович. — Слышал, но не вникал... И, скорее всего, ничего не знаешь о великом артисте Михоэлсе?

Лодька виновато замотал головой.

— Лодик, мы с тобой сейчас беседуем откровенно, не так ли? И можем обещать друг другу, что разговор между нами, да?

— Да... — выдохнул Лодька.

— Вот и хорошо. Я почему так прямо с тобой говорю... Чем-то ты похож на моего Волчка... Так вот, о Михоэлсе. Это был великий еврейский артист и борец с фашизмом. Он в сорок девятом году погиб под машиной. Так сказали сперва, и похоронили с почестями... А вскоре объявили, что он был агент империализма. Теперь уже всем понятно, что его убили...

— Кто? Фашисты?

— Ох, Лодя... Твоего папу сослали тоже фашисты?

Лодька понял, что опять розовеет ушами. На сей раз от глупости. Повесил голову.

— Разумеется, Лодя, если кто-то узнает, что я говорил тебе такие вещи...

Лодька распрямился.

— Лев Семенович, я конечно, гад. Но не такой же...

— Лодик, перестань себя долбить... Ну, что ты, честное слово... И оставим про Михоэлса, есть более известные тебе люди. Ты наверно, не часто читаешь взрослые газеты, а то обратил бы внимание, как там измываются над Кассилем, Барто, Маршаком. Их-то ты наверняка знаешь...

— Конечно... А почему измываются?

— Все потому же. Поскольку... не Киселев, не Баркова, не Маршуткин... Просочилась, мол, в детскую литературу вражья сила... Но с ними еще ладно, живы-здоровы пока. А ты, наверно, слышал в детсадовские годы такие стихи: "Анна-Ванна, наш отряд хочет видеть поросят..."

— Конечно! Это поэт Квитко!

— А где он сейчас, Лев Квитко? Не знает никто. Взяли — и с концом...

Лодька больше ни о чем не спрашивал. Опять сидел согнувшись. Лев Семенович протянул ладонь, тряхнул его за плечо.

— Ладно, хватит о грустном. Давай про другое...

Лодька глянул осторожно:

— Про что?

— Боюсь, что и эта тема не из веселых. Но... меня берет за жабры любопытство. Можно?

— Да. Про что хотите...

— Я про дуэль. Дело суровое, но оно ведь в прошлом... Скажи, Лодя, страшно было стоять под наведенным пистолетом?

Лодька почему-то не удивился вопросу. Будто ждал чего-то такого. Подумал и постарался ответить честно:

— Наверно, да... Но идти признаваться... про порох... было страшнее.

— А если всерьез? — Видимо, Лев Семенович не поверил.

— Я...  не знаю. Вроде бы и страшно, только... будто это не я. Будто смотрел на это со стороны. Тот, на кого смотрел, он как бы выключился. А мне самому...  да, жутко, только я сам этого не понимал, пока... ну, пока не очнулся... Да, а еще нетерпение такое: скорей бы это кончилось...

Не говорить  же про сырость! И так уже хватило  позора...

И про молитву говорить не надо. Это совершенно его одного, Лодьки, дело. Хотя Лев Семенович и вспомнил про Старика. Наверно, он случайно...

Лев Семенович потер лоб, глянул почти что с завистью:

— Целая гамма чувств... А я в похожей ситуации, по правде говоря, вообще ничего не ощутил. Кроме этакой одеревенелости...

— Это когда? — неловко спросил Лодька. — На фронте?

— Да вот тогда! — Лев Семенович большим пальцем  махнул в сторону немца с автоматом.

— Я, Лодя, в тот раз тебе рассказал сокращенный...и  не очень точный вариант событий. Вроде твоей версии с самолетиком, где половина правды, а половина... так... На самом деле не было солдат, которые скрутили немца. Я отпустил его...

Лодька хлопнул губами:

— П... почему?

— Так сразу не скажешь, почему... Пожалел, наверно... Не знаю... Он-то перед этим тоже пожалел меня. Или просто не захотел убивать. По крайней мере, не нажал на спуск...

— А дальше что? Он же был с автоматом!

— Был... Направил на меня и смотрит... вот как на фото... Тут-то и навалилась на меня эта одеревенелость. Деревянным пальцем надавил я кнопку... потом выпустил аппарат,  деревянными руками дотянулся до фрицевского автомата, сорвал через шею ремень. А может, не сорвал, а просто снял — как-то замедленно все происходило... Немец этот, он... тоже, как неживой... Я сразу увидел, что в магазине полно патронов. Мог бы из меня сделать не решето, а просто месиво... Я наконец очухался, ствол — на него:

— Хендэ хох! — разумеется.

Он руки вскинул, а потом вдруг опустил, сунул в карманы. Улыбается криво так... ну, будто упрямый мальчишка, которого учитель поймал за курением: делайте, мол, что хотите... По правде говоря, и в самом деле почти мальчишка, посмотри. На вид лет двадцать, не больше... Так вот стоим и смотрим друг на друга. Крыша у землянки горит, трещит, а рядом никого — ни наших, ни немцев... Я говорю наконец: