Рассказы и повести - Владислав Крапивин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Чо такое? Чо такое? — забеспокоился Вовка Шадрин и сунул курчавую голову между Виталькой и Цыпой.
Митька усмехнулся, захлопнул ладонь и полез по чердачной лестнице, чтобы устроиться там на высоте, на удобной широкой ступеньке. Отряд молча двинулся за ним.
— А ну рассказывай, — велел Виталька.
И Митька стал рассказывать. Про тумбу, про овраг, про выстрелы. Про то, что Матвей обещал зайти в гости, и, может быть, он даже покажет ребятам наган…
Пока он говорил, пришли сумерки. Василиса Тимофеевна, косясь на мальчишек, загнала в сарай кур и драного Петю. Мать крикнула из окна Павлика Шагренева, и он крикнул в ответ:
— Не пойду!
И никто не пошел бы. Им хорошо было вместе. Им просто позарез надо было сейчас быть вместе.
От земли теплыми слоями поднимался нагретый за день воздух. Длинное пунцовое облако, похожее на громадное перо, горело над забором. Вдалеке дробно, как пулеметы, стучали на рельсовых стыках составы.
— Алёха, мой брат двоюродный, сегодня на планере летал, — сказал Серёга. — Вот бы полетать, ага?
Все промолчали, потому что и так было ясно, что «вот бы полетать».
В сарае тихо замычала Жадина корова.
— Мается, бедная, — сказала Валька. — Зарезал Жада ее теленочка.
— Он за деньги хоть кого зарежет, — сказал Вовка и плюнул. Сквалыга! Даже ящик хотел забрать, не мог удержаться от жадности.
— Откуда такие люди берутся? — удивленно спросил Павлик. — Правда, ребята, даже непонятно.
— Потому что буржуйская натура, — отрезал Цыпа.
И словно в ответ, на Жадиной веранде обрадованно взревел патефон:
Я — кукарача!Я — кукарача!
Вовка обеспокоенно завозился. Он сидел выше всех, а сейчас еще поднялся на ноги. И смотрел через забор во двор Василия Терентьевича.
— Не дали тогда мне расстрелять эту бандуру, — с упреком произнес он.
— Сядь, — велел Митька. — Ты мне ногой по затылку стукнул.
Павлик Шагренев задумчиво сказал:
— Если бы достать такой репродуктор, как на стадионе… Мы бы с папой все остальное сделали, чтобы пластинки играть. Жала завел бы свою «кукарачу», а мы бы свою хорошую песню. Жадин патефон и не услыхал бы никто.
— Он охрип бы и лопнул от натуги вместе с хозяином, — заметил Митька.
— Зачем репродуктор? — сказала Валька. — Вон у Вовки голос громче всякого радио. Ты, Вовка, запел бы что-нибудь. Это лучше всякой пули. Никакой патефон тебя не переорет.
— А что! Я могу! — неожиданно сказал Вовка и крикнул: — «А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер!»
Голос был в самом деле отчаянно громкий. Ясный и отчетливый. Даже в ушах зазвенело. Но, кроме голоса, был у Вовки еще хороший слух. И может быть, сам того не желая, Вовка с протестующего крика перешел на мелодию:
…Веселый ветер,Веселый ветер!Моря и горы ты обшарил все на свете…
Сейчас эта песня старая и привычная. А тогда была она совсем новой. Она прилетела к ребятам с экранов, из нового фильма, где их ровесник Роберт Грант неустрашимо рвался на помощь отцу-капитану. Были в песне синие ветры, зов морей и яростная уверенность, что «кто ищет, тот всегда найдет».
Не прерывая песни. Вовка вскочил и начал подниматься по лестнице. Так же, как поднимался по вантам к верхушке мачты Роберт Грант. И ребята ринулись за ним.
Они любили хорошие песни, только раньше как-то стеснялись петь вместе. Но сейчас в песне была их борьба, их протест и гордость. И они подхватили слова о веселом ветре, разнесли их с высоты на весь квартал — звонкие слова о смелости и мальчишечьей правоте.
Жестяная глотка патефона заскрипела и умолкла. Жадин голос на веранде нерешительно сказал:
— Хулиганство…
Это случилось в промежутке между куплетами, и ребята услышали. Они засмеялись. Безбоязненно и торжествующе, потому что слишком явным было Жадина бессилие. А потом они закончили песню, и Вовка тут же завел новую:
Все выше, и выше, и вышеСтремим мы полет наших птиц!
И они подхватили опять, удивляясь, как здорово, как слаженно звучит их неожиданный хор.
Митькин отец вышел на крыльцо и слушал, подняв голову.
— Идите к нам, Петр Михайлович, песни петь! — крикнула Валька.
— Голос теперь не тот, Валя, — сказал он. — А то бы я спел, честное слово. Вот Алеша пусть идет.
Лешка, деловито сопя, стал карабкаться к ребятам.
Патефон порывался выплюнуть лихой фокстрот, но умолк, не доиграв. А ребята пели:
Кра-сно-флотцы!Недаром песня льется!Недаром в ней поется,Как мы на море сильны!
А потом пришло время для песни, которая была главной. Главной — в ту пору.
Ее пели по-русски и по-итальянски. По-испански и по-немецки, у нее было много переводов, а кто не знал слов, находил их тут же.
И, быть может, перевирая незнакомые слова, но зато со звонкой силой выводил Вовка в высоте:
Аванти, пополо, а ля рискосса!Бандьера росса,Бандьера росса!
И с той же силой повторяли Валька и мальчишки:
Вперед, товарищи! Гори над намиПобеды знамя,Свободы знамя!
Потом Митька вспомнил немецкий припев:
Ди ротэ фанэ,Ди ротэ фанэ…
И совсем притихла улица, слушая боевую песню Испании:
Ты, знамя алое,Красней зари,Ты, знамя красное,Гори, гори…
Они стояли и пели у самой крыши, среди тополиной листвы, под бледными июньскими звездами, веселые, абсолютно бесстрашные, готовые лететь навстречу всем пулям и штыкам, навстречу всем врагам. Вместе с песней, яростной, как горячий ветер.
Они не знали, что будут еще годы, не очень спокойные, тревожные, но не опаленные еще самой большой грозой.
Еще восторженно маршировал по гамбургским мостовым Пауль фон Шифенберг, будущий командир дивизии СС, не ведая, что зимой сорок четвертого года пуля снайпера Вершинина просверлит ему переносицу. Еще не была сделана противотанковая граната, которую в белорусском лесу швырнет себе под ноги окруженный немцами партизанский разведчик Шадрин. Еще не построен был бомбардировщик, на котором погибнет стрелок-радист Шагренев. Никто не знал, что будет такой орден Отечественной войны, с которым вернется домой танкист Цыпин, а морской пехотинец Логинов не вернется, орденом его наградят посмертно. И, наверно, росла еще где-нибудь в Сибири та береза, из которой сделают приклад для снайперской винтовки Сергея Иванова. Их, эти приклады, будут делать на комбинате, куда пойдет работать Валька…
А сейчас они пели.
И в тысячах других дворов тоже пели, гоняли мяч, клеили воздушных змеев и стреляли из луков тысячи мальчишек, которых, видимо, не принимал в расчет и о которых разбил свою стальную мощь фюрер третьей империи рейхсканцлер Адольф Гитлер.
Они пели. Вечер был теплый, и песня славная, и друзья надежные.
Давайте простимся с ними сейчас, в этот хороший вечер. Впереди у них еще четыре лета — солнечных и почти мирных.
Владислав Крапивин
ДАЛЕКИЕ ГОРНИСТЫ
Это просто сон. Я расскажу его точно, как видел. Ни до этого раза, ни потом не снились мне такие подробные и яркие сны. Все помню так отчетливо. Помню, как трогал старые перила в лунном доме и рука ощущала теплое дерево: волнистые прожилки и крепкие затылочки сучков, отшлифованных многими ладонями. Помню, как пружинили доски деревянного тротуара, когда на них качался Братик. Помню, какой большой и выпуклой была тогда луна…
Я видел, что мне одиннадцать лет и я приехал на каникулы к дяде в Северо-Подольск. Не знаю, есть ли на свете такой город. Если и есть, то не тот и не такой. А дядя и правду есть, но живет он в Тюмени. Впрочем, это неважно, в рассказе он все равно не участвует.
Сон мой начинался так: будто я проснулся в дядином доме, в пустой деревянной комнате, звонкой, как внутренность гитары. И понял, что пришло хорошее утро.
Утро и в самом деле было славное. Весело ссорились воробьи, и чириканье их громко отдавалось в комнате.
Часто вскрикивали автомобили. В большом городе такого не услышишь.
Я и раньше знал, что дядин дом стоит у крепостного холма, но не думал, что так близко. Окно смотрело прямо в заросший откос. Он был щедро усыпан цветами одуванчиков. Неба я не видел, но одуванчики горели так ярко, что было ясно: солнце светит вовсю.
Я машинально потянулся за одеждой. На спинке скрипучего стула оказались старенькие синие шорты и клетчатая рубашка. Я таких у себя не помнил, но было все равно. Оделся. Заметил, что рубашка чуть маловата и одна пуговица болтается на длинной нитке.
Потом я распахнул окно. Зеленый с желтой россыпью откос как бы качнулся мне навстречу. Я встал на подоконник и прыгнул в утро, полное травы и солнца.
