Басурман - Иван Лажечников

Глубоко вздохнул Образец, как бы вздыхало с ним все его существо, взглянул на икону Спасителя с любовью и страданием распятого с ним на кресте и поднялся вдруг с болезненного одра своего, крепок и сановит, и произнес с умилением:

– Помолимся господу.

За ним встал тверчанин. И молились они.

– Господи, отец милосердый, – говорил Образец, став на колена, – прими от недостойного раба твоего жертву кровную, великую! Одна дочь у меня, ненаглядная моя, сокровище мое, и ту отдаю тебе. Господи, господи, помяни меня и ее во царствии своем!

И обнялись боярин с странником. Кончив дело божье, принялись за мирское. Ударили по рукам и условились: приготовить Анастасию, объявить через Афоню согласие Антону-лекарю и сказать ему, чтобы он, сберегая девичью стыдливость и честь от всякого нарекания людского, переехал завтра ж на другой двор и тотчас взял духовника боярского, который ввел бы его в веру крещеную. Свадьбе положено быть не прежде, как суд божий решит участь Хабара на поле. Видел ли Антон дочь боярина и как видел, не спрашивали: может статься, Образец боялся узнать, что узнать было бы ему неприятно.

Лишь только сват ушел, Анастасию позвали к отцу.

«Зачем?.. Недаром!» – подумала она, и сердце затрепетало в груди, ноги подломились.

Когда она вошла в повалушу отца, важное, умиленное лицо его, взор, глубоко павший ей в душу, икона, убранная светом лампады, как перед праздником, – все сказало ей, что готовится для нее что-нибудь чрезвычайное.

Старик заговорил трогательным голосом о своей болезни, о предчувствии близкой смерти. Вот и ворон словно впился в кровлю дома и не хочет отстать от нее, и собака роет яму перед окном повалуши, и мать Анастасьина во сне является и зовет к себе!

– Батюшка, родимый… не умирай, не покидай меня… – едва могла сказать Анастасия и залилась слезами.

– Рад бы не покидать, дитя мое милое, наливное мое яблочко, да господь позовет, никто не остановит. Пора подумать, как бы тебя пристроить… ты уж девка в поре… злые люди скажут скоро: устарок!..

В числе уроков, данных мамкою своей воспитаннице, как себя вести и что когда говорить, был и тот, что и каким голосом следовало отвечать отцу, когда он молвит ей о женихе. Эпиграф, взятый нами для настоящей главы, с должным, мерным причитанием, затвердила на подобный случай Анастасия, но теперь было не до него. Она стояла у изголовья отцовой кровати ни жива ни мертва; она ничего не могла вымолвить и утирала тонким рукавом своим слезы, льющиеся в изобилии. Отец продолжал:

– По закону божьему выбрал я тебе жениха…

– Божья да твоя, – рыдая, промолвила Анастасия и пала в ноги отцу своему. – Подожди… не выдавай, родной мой, солнышко мое ясное… Иль я тебя чем прогневила? Иль я тебе не мила более? Иль моя девичья краса тебе прискучила? Не суши меня безвременно, не снимай с меня головы…

– Не воротишь дня прошедшего, не возьмешь назад слова данного. А я на крепком слове положил, да и господу обещал. Настя, выкупи грехи отца твоего, не поперечь моему слову.

Вместо ответа Анастасия, рыдая, прижималась к ногам его.

– Ин за басурмана… царевича?.. Мы введем его в веру крещеную; будет он ходить под рукой великокняжей, – сказал отец, желая понемногу приготовить ее к жениху-басурману.

– За кого хочешь… Я божья да твоя… только не выдавай меня за татарина… Коли ты в могилку, и я брошусь за тобой… наложу на себя руки…

– Ох, бедная ты, бедная головушка, что сделала ты?.. Прости меня, дитя мое, дочь моя милая, я помолвил тебя еще хуже, чем за татарина, помолвил за басурмана-немца, за Онтона-лекаря.

«Антона?..» – хотела произнесть Анастасия и задушила это слово в груди своей.

Что сделалось с ней?.. Милый друг души, радость ее, свет очей, Антон – суженый ее! Не ошибся ли слух? В беспамятстве не проговорила ли сама это имя?.. Она силится скрыть восторг свой и не сможет: он проникает в судорожном трепете, в движениях, даже в слезах ее.

– Воля твоя, батюшка, – сказала она наконец, целуя с горячностью его ноги.

И больше ничего не могла вымолвить. Но зоркий взгляд отца заметил в тревожных ласках дочери чувство, которого он никогда и подозревать не мог. Боярин благодарил господа, что это чувство покрывается венцом и вместе искупает душу басурмана от плена адова. Так переменились обстоятельства в палатах Образца.

В этот же день послал боярин от имени своего сына к Мамону узнать, выздоровел ли он и готов ли на суд божий (были уж такие посылки не однажды и до этого). Мамон отвечал: «Готов и жду». С ответом послали нарочного гонца в Тверь.

Глава V

ПЕРЕЛЕСОК

Бывало, только месяц ясный

Взойдет и станет средь небес,

Из подземелия мы в лес

Идем на промысел опасный.

За деревом сидим и ждем…

Антон был счастлив: он спас честь любимой девушки; он будет обладать ею. Едва верил счастию своему. Исполняя волю Образца и еще более собственного сердца, решился он переехать завтра ж к Аристотелю, а от него на другой двор, какой ему назначат. Ныне ж мог еще ночевать под одною кровлею с Анастасией. Смеркалось уж, когда он, простясь с своим благодетелем и сватом, вышел из двора его. Было идти далеко. Лошади не прислал Курицын, как обещал. Он спешил.

В виду Занеглинной, по спуску горы к моховому болоту, его ожидал довольно большой перелесок. Становилось все темней и темней. Месяц привстал только с земли и светил лениво, то глядя сонным лицом в глаза путнику, то перебирая листьями дерев, как блестящею гранью алмазов, то склоняясь за дерево, опозоренное грозой. Наконец и он, утомленный своим путем, готов был упасть на грудь земли. Один Кремль, вспрыснутый последним его сиянием, вырезывал на небе кровли своих домов и кресты своих церквей; все же кругом распростерлось во мраке у ног его, как рабы у ног своего падишаха.

Лишь к перелеску, Антона обдали холодом испарения болот; самое небо, испещренное то облаками, то струями облаков, стояло над ним мраморным куполом. Курево тумана побежало по роще, и деревья, казалось, встрепенулись, приняли странные образы и зашевелились. Березы закивали кудрявыми головами или пустили по ветру длинные косы; черные сосны вытянули свои крючковатые руки, то с угрозой вверх, то преграждая дорогу; зашептала осина, и кругом путника стали ходить те причудливые видения, которые воображение представляет нам в подобных случаях. Как будто ведьмы в шабаш свой, слетелись сюда рои летучих мышей и подняли воздушные пляски почти перед самым носом путника. Под стать им ночной рифмач и деревенский леший, сыч, рассыпался своим адским хохотом. Было отчего трухнуть и не робкому. Но Антон спешил под свою кровлю, в первый еще раз так прекрасную, под кровлю, где он будет с своею невестой. Ему было тепло, ему было не страшно. На случай встречи недобрых людей стилет у боку и кистень, оправленный в острое железо, который дал ему Афоня, – все это в руках мощного и отважного молодца могло служить надежным щитом.

Правда, подал было ему опасение какой-то всадник, который почти с самого Чертолина выехал со стороны на его дорогу и все следил его в нескольких саженях.

Останавливался он, и всадник останавливался; трогался с места, то ж делал и неотвязчивый путник. Окликал – не было ответа. Он вспомнил слова Курицына и, сам-третей с двумя оружиями, ловчился на защиту свою в случае нападения. Наконец ему наскучили опасения без всяких следствий. «Верно, путник боится меня, а я его трушу», – подумал Антон и пошел себе без оглядки, прислушиваясь к топоту лошади, его провожавшему, как прислушиваетесь к жужжанию мухи, которая около вас беспрестанно вертится, не кусая вас. Сладкие минуты, ожидающие его в будущем с Анастасией, зароились в его сердце и воображении. Что не было она или к ней не относилось, не занимало его. Он весь погружен был в мечты свои, когда из дымного клуба тумана кто-то осторожно окликнул его по имени.

– Я, – отвечал он и остановился.

Вслед за этим ответом кто-то вынырнул из куста и прямо к нему.

– Прага… собаки… спаситель, – проговорил неизвестный по-немецки, схватив Антона с необыкновенною силой за рукав, увлек в кусты и повалил. Хищная птица не быстрее с налета хватает свою жертву. – Ради бога, – прибавил он шепотом, – не шевелись и молчи.

Довольно было таинственного пароля, известного одному Антону, чтобы поверить чудному незнакомцу. Этот пароль напомнил ему случай в Праге, когда он избавил жида Захария от ожесточенных животных, которые готовы были его истерзать; знакомый выговор изобличил возничего, который привез Антона на Русь. Ничего не понимая и покоряясь его убедительной воле, он не шевелился и молчал.

Минуты две, три… мимо их проехал всадник, следивший молодого человека. Тут Антону крепко пожали руку. Немного погодя послышался свист; отвечали свистом в овраге.

– Теперь поскорей за мной, – сказал вполголоса Захарий, или Схариа, как звали его на Руси. – В нескольких саженях ждет тебя разбойничья засада. Голова твоя куплена Поппелем.