Год Крысы. Путница - Ольга Громыко

— Сива приходил, — смущенно пожаловалась Рыска, поскорей возвращаясь к делу. — Отвлек.

— А чего хотел? — Вор заметил на столе пряник и гнусно захихикал. — О-о-о…

— И ничего не «о»! — вспылила подруга. — Мне, может, тоже не любой нужен!

— А какой? — заинтересовался Жар.

Рыска не ответила, продолжая яростно набрасываться на ни в чем не повинное тесто. Она уже и сама не знала.

Ветер усилился, добравшись уже до макушек деревьев. Но по-прежнему оставался теплым, как и дорожный песок. Альк шел босиком — за день ноги в башмаках устали, и, смешно сказать, саврянин снова натер пятки: огрубевшая за неделю кожа исчезла вместе с загаром.

В детстве Альк боялся темноты. Сейчас — просто не любил, как досадную помеху. Но другой дороги к дому не было, а нынешний ветер гасил свечки торговцев даже в дырчатых стаканах. Холмы словно лесным пожаром опалило: черные, с порослью дымков — если б они пахли гарью, а не жареным мясом, совсем неуютно стало бы.

Еще и ветки шумят так, что чужих шагов не услышишь, пока нож в спину не уткнется.

Опасности Альк не чувствовал, но это ни о чем не говорило.

В отношении хозяина «свечи» дар отказывал напрочь — если рядом не было Рыски. Оставалось только надеяться, что это действует в обе стороны, как и безумие. Но ведь как-то Райлез их нашел! Неужели наставник и ему «помогает»? В Пристани к заносчивому «дядюшкиному сыночку» относились с прохладцей, однако Альк успел убедиться, что личные симпатии для наставников ничего не значат. Они делали путниками не лучших учеников. И не худших. А верных. Которые будут служить Пристани, как псы, в обмен на косточки власти. Остальные же — расходный материал. Те самые «косточки», без которых путник становится простым видуном, а там и безумцем.

Наивный идиот, ничем не лучше Рыски!

Альк прижал пальцы к вискам. Они не болели, нет, но мысли начали путаться, ускользать. Крыса беспокоилась. Ночь, хозяйкой которой она была, почему-то сделала ее совершенно беспомощной! Она бы видела, будь сама собой. Она бы чуяла. Она знала, как отделить нужные звуки от посторонних, — но ее упрямо отпихивали, как утопающего от мелководья.

И беспокойство в конце концов сменилось паникой. Крыса отчаянно рванулась — и вынырнула из черной непрозрачной воды в свежий, упоительно вкусный воздух.

Нищий бродяга неспешно поднимался на холм, помогая себя палкой. Лосиные Ямы — хорошее место, хлебное, особенно по ночам, когда не разобрать, кто там под тряпьем — скрюченный убогий, доживающий последние недели, или вполне еще крепкий, хоть и немолодой мужчина, терзаемый только ленью и страстью к выпивке. Подолгу засиживаться на одном месте он не любил: тут выклянчишь или стянешь, там прогуляешь, чтоб не узнали и не побили. Сегодня Ямы, завтра…

Темень теменью, но смутное копошение на дороге бродяга различил. Вначале решил, что это большая собака, а то и волчара из леса на промысел вышел, и боязливо выставил вперед палку. Однако «волк» внезапно привстал на «задние лапы», и нищий с оторопью понял, что это человек — мужчина, саврянин.

Бродяга попятился, и странный тип снова опустился на четвереньки — до того плавно и точно, будто ему не силы отказали, а так ходить и намерен: удобнее. Одет хорошо, на вескового дурачка не похож — разве что лучину назад свихнулся, не успел еще поистрепаться и щетиной зарасти. Глаза, правда, совершенно дурные: настороженные, звериные.

«Пьяный», — решил побирушка и начал хищно присматриваться, чем бы тут поживиться. Ага, вон и башмаки лежат! Бродяга подгреб их к себе концом палки, подцепил за связку и поднял. Хорошие, крепкие.

— Эй, мужик, ты далеко живешь? — на всякий случай окликнул нищий, легонько тыкая саврянина в бок палкой — вдруг кошель из-за пазухи вывалится? Если пьянчуга ответит, то можно его и поддержать, до дому довести, по пути без помех обшарив карманы. Вором бродяга не был, но полагал, что добрые дела должны вознаграждаться.

Однако в ответ на это «невинное» прикосновение саврянин взвился, как укушенный, и совершенно трезвым голосом вызверился:

— Чего тебе, урод?!

Нищий шмыгнул в личину безобидного убогого, как та крыса в нору.

— Пода-а-ай денежку, добрый человек! — загнусавил он, протягивая ладонь. — Я два дня не ел!

— Пошел к Сашию! — Альк дрожащими руками отряхнул пыльные колени. Как он на них очутился, саврянин совершенно не помнил. — Сначала брюхо втяни, а потом уж на жалость дави.

— Это я с голоду опух, — обиженно вякнул бродяга, но потом решил не искушать судьбу, потупился и ссутулился, прикидываясь кучей тряпья.

Саврянин и так больше не обращал на него внимания. Коснулся рукоятей мечей, убеждаясь, что они на месте, провел ладонью по разом взмокшему лбу и, слегка пошатываясь, побрел прочь. Человеческий голос спугнул крысу. Но они быстро ко всему привыкают…

Альк вспомнил, как оценивающе глядел на него наставник, и неожиданно понял, о чем он в тот момент думал.

Пристань отправила его в погоню не за бунтарем, нарушившим правила общины. Она не гневалась. Не беспокоилась, что Альк выдаст ее секреты, и уж тем более — не пылала священной местью. Все было куда проще — и страшнее.

Пристань послала его убить сумасшедшего. И если бы наставник решил, что Альк уже перешагнул черту, то выполнил бы приказ без жалости и колебаний. Из… сострадания.

Да, отставные путники тоже трогаются умом. Но они при том не воображают себя крысами, гибнет только их рассудок — а не другие люди.

И Райлезу совсем не обязательно шпионить за Альком, надеясь застать его врасплох, как раньше полагал саврянин. Достаточно затаиться поблизости — и ждать. Вопрос в том, кто продержится дольше.

Альк ускорил шаг, а там и перешел на бег.

Нищий поглядел ему вслед, покрутил пальцем у виска, сел на дорогу и принялся переобуваться.

К возвращению Алька Рыска уже успокоилась, злосчастный пряник был скормлен верному козлу, а пирога горой лежали на блюде, распустив дух не только на всю избу, но и на двор.

— Чего это ты такой встрепанный? — заметил Жар.

Альк присел на лавку, покосился на левую, наполовину распущенную косу и, не отвечая, взялся ее переплетать.

— А башмаки где?

Саврянин сначала машинально поджал босые ноги под стул, потом разозлился — больше на себя — и демонстративно их вытянул. Не везет ему с этой проклятой обувью, хоть ты тресни!

— Пропил.

— Питие без меры есть грех, Хольгой порицаемый, — язвительно сообщил Жар, измученный лучинным «постом» — Рыска любила, чтобы за стол все садились вместе, как на хуторе, и бдительно пресекала попытки друга снять пробу.