Карл Смелый - Вальтер Скотт

Наконец колокол возвестил начало большой обедни в главном алтаре, и звон его вызвал из уединенного придела Св.Георгия всех тех, которые оставались еще в приделе, кроме отца с сыном и стоящей против них на коленях женщины. Когда последний из богомольцев вышел, женщина встала и подошла к старшему Филипсону, который, сложив на груди руки и опустив голову, с покорным видом, в каком сын никогда еще не видал его, казалось, скорее ожидал, что она ему скажет, нежели намеревался сам вступить с ней в разговор.

Несколько минут прошло в молчании. Четыре лампады, горящие перед образом Св. Георгия, изливали бледное сияние на оружие и коня его. Остальная часть придела была слабо освещена осенним солнцем, едва проникавшим сквозь разноцветные стекла длинного, узкого окна, единственного во всем храме. Тусклый, мерцающий свет лампад падал на величественный стан этой женщины, казавшейся погруженной в скорбь и уныние, на задумчивое, встревоженное лицо Филипсона и на красивые черты его сына, который с пылким любопытством юности ожидал необыкновенной развязки от такого странного свидания.

— Кому ты здесь молишься? — спросила женщина. — Святому ли Георгию Бургундскому или святому Георгу Английскому, цвету рыцарства?

— Я поклоняюсь, — сказал Филипсон, смиренно сложив на груди руки, — тому святому, во имя которого сооружена эта церковь, и Всевышнему творцу, на милость которого я надеюсь как здесь, так и на моей родине.

— Как!.. и ты, — продолжала женщина, — ты, бывший в числе избранных рыцарей, ты мог забыть, кому ты поклонялся в Королевской Виндзорской церкви, где ты преклонял украшенное подвязкой колено, посреди сонма королей и принцев; ты мог забыть, чем ты был, и, прийдя в чужой храм, молишься, подобно простому крестьянину, о хлебе насущном и о сохранении твоей жизни?

— Государыня! — возразил Филипсон. — И в то время, когда мне было чем гордиться, я считал себя перед существом, которому молился, не иначе как червем во прахе. Для Него я и теперь ни меньше ни больше прежнего, как бы я ни был унижен перед подобными мне смертными.

— Счастлив ты, что еще можешь так думать! — воскликнула незнакомка. — Что значат твои потери в сравнении с моими?

Она закрыла лицо свое рукой и, по-видимому, углубилась в тягостные воспоминания.

Артур, стоявший немного поодаль, не мог преодолеть своего любопытства и, подойдя к отцу, спросил: — Батюшка! Кто эта госпожа? Не мать ли моя?

— Нет, сын мой, — отвечал Филипсон, — молчи, именем всего, что для тебя свято и драгоценно!

Женщина услыхала, однако, как вопрос сына, так и ответ отца, хотя они и были произнесены шепотом.

— Ты не ошибся, молодой человек, — сказала она, — я была твоей матерью, матерью-покровительницей всего английского дворянства… я Маргарита Анжуйская!

Артур преклонил колено пред неустрашимой вдовой Генриха VI, которая так долго и в таких отчаянных обстоятельствах непоколебимым своим мужеством и мудрой политикой поддерживала безнадежное дело своего слабого супруга. Она хотя и употребляла иногда во зло победу, предаваясь жестокости и мщению, но отчасти загладила это той неизменной твердостью, с которой она перенесла жесточайшие удары судьбы. Артур был воспитан в чувствах глубочайшей преданности к лишенному престола Ланкастерскому дому, одной из знаменитейших подпор которого был отец Артура, и его первые подвиги, хотя неудачные, имели целью восстановление этой династии. С восторгом, свойственным его летам и воспитанию, Артур в то же мгновение бросил на помост свою шапку и повергся к ногам своей злополучной государыни.

Маргарита откинула назад покрывало, скрывавшее благородные, величественные черты ее лица, которые даже и теперь, когда потоки слез провели морщины по ее щекам, когда заботы, неудачи, семейные огорчения погасили огонь в глазах ее и лишили ее чело свойственного ему величия, даже и теперь еще являли остатки красоты, когда-то считавшейся в целой Европе несравненной. Холодное равнодушие, причиной которого была длинная цепь несчастий и обманутых надежд злополучной государыни, смягчилось на минуту при виде восторга прекрасного юноши. Она протянула ему руку, которую он поцеловал, оросив ее слезами, между тем как Маргарита с материнской нежностью перебирала другой рукой его кудрявые волосы, стараясь поднять его с полу. Отец Артура затворил тем временем дверь церкви и прислонился к ней спиной, чтобы кто-нибудь чужой не вошел в продолжение этой необычайной сцены.

— Итак, прекрасный юноша, — сказала Маргарита тихим голосом, в котором женская нежность боролась с природной гордостью ее сана и с холодным стоическим равнодушием, — итак, ты последняя ветвь того благородного дерева; столько знаменитых ветвей которого пало за наше злополучное дело. Увы! увы! Что я могу для тебя сделать? Маргарита не в состоянии даже благословить тебя! Судьба ее так жестока, что ее благословение есть проклятие и что ей стоит только посмотреть на тебя, пожелать тебе добра, чтобы навлечь на тебя гибель. Это я, я была роковым, ядовитым деревом, влияние которого погубило все прелестные растения, окружавшие меня. Я была причиной смерти всех друзей моих, хотя сама и не могу найти ее!

— Благородная и великая государыня, — сказал старший англичанин, — не допустите, чтобы то царственное мужество, которое перенесло столько бедствий, оставило вас теперь, когда они окончились и когда есть надежда, что времена более благополучные наступят для вас и для Англии.

— Для Англии! Для меня! Благородный Оксфорд! — сказала королева в отчаяньи. — Если бы завтрашнее солнце могло озарить меня вновь утвердившейся на английском престоле, то и тогда кто бы мог возвратить мне то, чего я лишилась? Не говорю о власти, о сокровищах — они ничтожны на весах судьбы; не говорю о войске храбрых друзей, павших при защите моей и моих ближних, — о Соммерсетах, Перси, Стаффордах, Клиффордах; слава назначила им место в отечественных летописях! Не говорю о моем супруге, который переменил жизнь страдальца на венец мученика! Но, Оксфорд! Сын мой! Мой Эдуард! Могу ли я смотреть на этого юношу, не вспоминая, что графиня, твоя супруга, и я в одну ночь произвели на свет этих двух прекрасных мальчиков? Сколько раз мы с ней старались предугадать будущую их судьбу и уверить себя, что то же самое созвездие, которое озарило их рождение, будет благотворно сиять над ними в продолжение всей их жизни, пока они достигнут изобильной жатвы благополучия и чести!.. Увы! Твой Артур живет еще; а мой Эдуард, рожденный под тем же знамением, лежит в обагренном кровью гробе.

Она закрыла себе голову плащом, как бы затем, чтобы заглушить готовые вырваться наружу рыдания. Филипсон, или изгнанный граф Оксфорд, как мы теперь можем его называть, прославившийся в те непостоянные времена своей непоколебимой верностью Ланкастерскому дому, увидел, как неблагоразумно было бы допустить королеву предаться этой слабости.

— Государыня! — сказал он. — Путь жизни подобен короткому зимнему дню; и жизнь течет своим чередом, несмотря на то, пользуемся ли мы ею или нет. Надеюсь, что государыня моя, всегда отличаясь самообладанием, не допустит, чтобы горе о прошлом помешало ей пользоваться настоящим. Я прибыл сюда, повинуясь вашей воле; скоро явлюсь я к герцогу Бургундскому, и если он склонится на те предложения, которые мы намерены ему сделать, то могут произойти события, которые нашу печаль обратят в радость. Но мы должны воспользоваться обстоятельствами без замедления и с наивозможной деятельностью. Позвольте же мне узнать, для чего ваше величество изволили прийти сюда в этой одежде и подвергаясь такой опасности. Конечно, не для того, чтобы рыдать над этим молодым человеком, великая королева Маргарита покинула двор своего отца и, скрываясь под этим нарядом, из верного убежища пришла сюда, в такое сомнительное, опасное место?

— Ты издеваешься надо мной, Оксфорд, — сказала злополучная королева, — или ты сам в заблуждении, полагая, что все еще видишь ту Маргариту, которая никогда не произносила слова без причины и малейшее действие которой всегда было на чем-нибудь основано. Увы! Я уже совсем не та женщина, одаренная рассудком и твердостью! Повсюду преследует меня убийственная тоска, я нигде не нахожу себе места, едва явлюсь в одно и уже спешу покинуть его, явлюсь в другое место, и опять то же!.. Ты говоришь, что столица моего отца представляет мне верное убежище, но может ли оно быть приемлемо такой душе, как моя?

Может ли та, которая лишилась знаменитейшего царства в Европе, та, которая потеряла войска и друзей своих, — беззащитная вдова, бездетная мать, — та, на главу которой небо излило до последней капли неумолимый гнев свой, — может ли она унизиться до того, чтобы делить свое время со слабым стариком, который в песнях и в музыке, в пустяках и в дурачествах, в звуках арфы и в сочинении стихов находит утешение не только против унизительной нищеты, но, что всего хуже, и против всеобщего презрения.