Безумное танго - Елена Арсеньева

Тамара дрожала от возбуждения, и только профессионализм помогал удерживать на лице маску деловитой озабоченности. Она едва удерживалась, чтобы не всплакнуть от счастья. Она любила сейчас всё и вся. Она любила резво бегающего с камерой вдоль толпы Вальку Чевризова с его щедрой душой и жестким лицом викинга, с белесыми волосами, связанными в длинный хвост; любила этого глупыша в штанах с лампасами, который все более неуверенно балансировал на покатых плечах обезглавленного Я.М.; она любила даже бронзовую жертву казачьего террора и совсем уж обожала Маню Маниковскую, желая тяжелой и продолжительной болезни ее расстроенному желудку.

Но больше всех в эти минуты Тамара любила Глеба.

О творцы демократии, как же он был сейчас хорош! Черт с ним, с блестящим от пота лицом, – даже это выглядело уместно.

Высокий, видный, с черными глазами и ярким ртом, он сумел выразить на своем смуглом лице такую глубокую печаль по поводу акта вандализма, что казачок наверху не удержал-таки равновесия и шумно сверзился на пьедестал обезглавленного им сына гравера.

– Какой позор! – воскликнул Глеб. – Какой позор, товарищи!

Толпа на миг онемела от изумления, и Глеб не мог не воспользоваться случаем. Резко проведя рукой по своей курчавой голове, он вскричал, слегка грассируя:

– Товарищи! Нижегородцы! Земляки!

Набрал в грудь побольше воздуха – и далее продолжил как по-писаному:

– Кучка вандалов, жирующих на народной нищете, на страданиях нашего народа, хочет заставить нас забыть нашу героическую историю. Этот памятник принадлежал не мне, не вам и, уж конечно, не ему, этому сопляку, для которого не осталось в жизни ничего святого. Это достояние истории, достояние нашего любимого города, и мы не можем позволить…

Далее перечислялось, чего конкретно не может позволить Глеб Семенович Чужанин – как человек, как гражданин, как россиянин. Как мужчина, наконец! Перечень получился довольно длинным, и чем больше слушала Тамара, тем больше восхищалась Глебом. Он всегда был силен такими вот речевыми экспромтами, откровенно подражая в них своему бывшему покровителю, которого хлебом не корми – только дай взобраться на танк и повернуть вспять историю страны. Однако сейчас экспромт был лишен всегдашнего глебовского высокомерия: «Ну что это вы так бедно живете? Почему у вас все так плохо? Ну что вы тут? Ведь это надо вот так делать, отсюда рыть, а там зарывать, все очень просто! Как вы сами до этого не додумались?» Сейчас он смотрел не в сторону, не в землю, не в камеру даже, а в глаза людям, в голосе его звучала истинная озабоченность тем, что акт вандализма принес вред родному городу, потому что это не просто памятник – это страница прошлого, а ни одной страницы этого самого прошлого нельзя вырвать из книги жизни. Ведь даже великий русский поэт, двухсотлетие которого в эти дни отмечает все прогрессивное человечество, сказал: «И с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю, и горько жалуюсь, и горько слезы лью, но строк печальных не смываю!»

Ну, может, толпа и не рыдала от восторга, однако те же самые люди, которые последнее время упорно «захлопывали» Чужанина на всех митингах, сейчас внимали ему, а некоторые даже одобрительно кивали. Валька, хитрый змей, выцеливал своей камерой в основном этих кивающих и запечатлевал их, так что при монтаже легко создастся впечатление, будто все нижегородцы в едином порыве машут головами, соглашаясь буквально с каждым словом Чужанина. «Одобрям-с!» В кадр то и дело попадал и сам Глеб, за которым, как привязанная проводом, моталась высокая тонкая женщина с маленькой черной головкой.

«Кто это? Неужели Томка Шестакова? И опять с Чужаниным! Значит, зря говорят, что он на нее плюнул, похоже, все между ними тип-топ. И если Чужанин опять пойдет в гору… Какой же я был дурак, что вчера отказался взять у Шестачихи статейку, надо будет позвонить, извиниться, сказать, что передумал…»

Тамара просто-таки слышала эти слова, которые зазвучат в головах у редакторов газет, когда они посмотрят «Итоги дня». У нее в ушах уже, можно сказать, звучали трели, которыми круглосуточно будет разрываться ее телефон. Она неотрывно следила за Чужаниным, чтобы не пропустить ни одного его движения, ни одного слова, но, похоже, Глеб уже выдохся. Да и, собственно, о чем еще говорить? Пора было закругляться.

Все это время казачок топтался, как неприкаянный, у подножия изуродованного идола и вроде бы совсем смирился со своей участью: два парня в форме алчно косились на него, не заковывая в железы только потому, что стеснялись прервать выступление Чужанина. И вдруг лампасник сорвался с места и ринулся прочь.

Это бурное проявление активности было настолько неожиданным, что все вокруг на мгновение оцепенели. А когда люди начали приходить в себя и тянуться к проворному юнцу, пытаясь его поймать, казачок швырнул в них отрезанную голову Берлио… тьфу, Якова Михалыча – и выиграл еще несколько мгновений.

Тамаре чудилось, будто казачок движется удивительно быстро, а милиционеры, омоновцы и два чужанинских сопровождающих – вся эта команда оказалась рядом с беглецом – еле-еле шевелятся. Но она тоже оказалась на пути беглеца!

Тамара метнулась ему наперерез и даже успела схватиться кончиками пальцев за рукав, как вдруг какой-то человек в дымчатых очках, стоявший неподалеку, дернулся к ней, словно желая помочь. Но он споткнулся, одной рукой поймал падающие очки, а другой вцепился в Тамару, чтобы удержаться на ногах…

Ее пальцы скользнули по рукаву синей казачьей гимнастерки, увешанной целой коллекцией георгиевских крестиков. Казачок вырвался, перемахнул через ограду, за которой громоздились дома со множеством проходных дворов, – и только его нагаечка осталась валяться на асфальте. А на пути наконец-то очнувшейся толпы выросли омоновцы с «демократизаторами» и с криками:

– Прекратите самосуд! Стойте!

Тамара стояла как вкопанная и очнулась, когда Валька Чевризов начал снимать с ее плеча «Репортер».

– Классный кадр! – хохотнул он. – У тебя реакция, как у фехтовальщицы. Если б не влез этот козел Путятин, ты бы, факт, заловила казачка. Жаль, жаль… но, наверное, так даже лучше. Что с ним делать, с бедолагой, ведь все равно пришлось бы отпустить.

Тамара кивнула, чувствуя, как горят щеки. Ей было ужасно стыдно… нет, совершенно не потому, что она упустила добычу. И не потому, что в свои-то годы изображала на глазах всего народа гончую псицу, что и будет показано в «Итогах дня» на потеху ротозеям.

Стыдно ей было оттого, что оказалась такой идиоткой и с первого взгляда не разобрала, что участвует в некоем спектакле… в рекламной паузе, точнее сказать. Наверное, Роману очень понравился бы этот сюжет. А может быть, тут вообще не обошлось без Романа, ведь в последнее время он крепко общался с Чужаниным. Только он оказался умнее и остерегся попадаться на глаза Тамаре. Режиссер остался за сценой, как и положено. Умер, так сказать, в актере!

В главном герое всего этого действа. В казачке, увешанном всеми мыслимыми и немыслимыми цацками и прибамбасами, от шпор до темляка на шашке и несусветных размеров кокарды. Казачок-то, дорогие товарищи, оказался засланный!

За то краткое мгновение, пока Тамара держала его за рукав, она успела узнать перепуганную физиономию рубщика революционных голов.

Это был Никита Сашунин – один из самых талантливых посетителей ее студии телевизионного мастерства.

Шумела, расходясь, толпа, Глеб, бурно дыша, одной левой утирал пот со лба, а правой пожимал протягиваемые со всех сторон руки электората. Валька Чевризов снимал, Маня Маниковская, бледная и томная, решившая наконец все свои проблемы, тыкала Чужанину в лицо микрофон.

Тамара стояла в сторонке и наблюдала, удивляясь тому, что постепенно начинает смотреть на случившееся не столь трагически. С каждой минутой ей становилось все смешнее.

Ай да Чужанин! Ай да мастер экспромтов! Ай да провокатор – ну куда классическому Азефу! Вот это, я вам скажу, способ поднять падающий рейтинг!

Обрезание головы Якова Михалыча – это уж всяко лучше, чем дурацкая инсценировка покушения, которой когда-то «прославился» политический репортер из Питера по прозвищу «Черная кожанка». Молодец, Глеб, молодец, Роман, а Никитка… какой актер! Парню в ГИТИС пора поступать, Тамара давно заметила, что его привлекает не столько телевидение, сколько театр.

Она хихикнула. Жаль, что ей ничего не сказали заранее, ведь она могла испортить весь этот замечательный спектакль. Ну, нет худа без добра: оказалась в дураках, зато сегодня пол-Нижнего узрит ее в эфире. И, пожалуй, ее мечты о звонках и извинениях редакторов окажутся не столь уж глупыми.

Она от души надеялась, что Глеб увидит на ее лице только растерянность

и некоторое смущение. Зачем ему знать, что в этот миг порвалась последняя ниточка, которая еще связывала их! Вернее, связывала Тамаре руки.