Журналист - Андрей Константинов

Однако буквально через несколько часов указания из посольства изменились в диаметрально противоположную сторону — занятия в школах были возобновлены, а всем советским гражданам не только не препятствовалось выходить в город, но, наоборот, рекомендовалось гулять по центральным улицам и излучать угрюмыми советскими харями непоколебимую уверенность в том, что все идет нормально, что Советский Союз никого в обиду не даст, и вообще показывать, что никто ничего не боится. При этом детям и женам советских специалистов было рекомендовано «воздержаться от покидания Ливии» — видимо, для того, чтобы руководство Джамахирии не истолковало эти отъезды превратно…

По всем военным коллективам прошла информация о том, что город наводнен террористами, поэтому возможны провокации, диверсии и теракты, а все советские офицеры должны, соответственно, соблюдать «особые меры предосторожности». При этом, естественно, никто никому не объяснил, что это за «особые меры» и как их, собственно, соблюдать. Весь этот совсем невеселый балаган настолько напомнил Обнорскому Южный Йемен, что у него аж сердце защемило. Со времени аденской трагедии минуло уже пять лет, в Союзе «в рамках развития демократизации» успешно буксовала перестройка, а советские люди за границей по-прежнему оставались разменными пешками в большой и мало понятной даже профессионалам политической игре государства…

Группа пехотной школы прибыла на место работы в тот день лишь к десяти часам утра — через Триполи было просто не проехать, повсюду шли митинги и демонстрации в поддержку Ирака, сжигались в больших количествах израильские и американские флаги — на этих сборищах толпы ливийцев, не пользуясь, кстати, ни наркотиками, ни спиртным, доводили себя до полного исступления и экстаза…

Полковник Сектрис назначил срочный общий сбор-совещание, на котором выступил с программной речью, начав ее по-левитански чеканно-скорбно:

— Товарищи офицеры! Обстановка, складывающаяся сейчас в регионе, где нам доверено выполнять интернациональный долг, напряглась!…

После такого вступления разом напряглись все переводяги группы и «примкнувшие к ним хабирские элементы» из числа наиболее здравомыслящих преподавателей школы. Напряглись и не расслаблялись в течение всей получасовой речи полковника, поскольку для того, чтобы слушать извергаемый им бред с серьезным лицом, нужно было прилагать определенные усилия.

— Боже, ну почему у нас в армии так много дураков? — еле слышно вздохнул сидевший рядом с Обнорским подполковник Сиротин. — Кошмар какой-то. Он же и по прямой специальности ни хрена не рубит — ни в тактике, ни в вооружении, ни в чем…

— Не может быть! — так же шепотом удивился Обнорский. — Он же академию закончил, полком командовал…

— Академию… — хмыкнул Сиротин. — Мне иногда кажется, что Биссектрис даже ротой-то не командовал, не то что батальоном или полком — такую он иногда дичь несет. Я же профессионал, Андрюша, меня погонами обмануть трудно…

Каддафи так и не решился впрямую оказать военную помощь Хусейну, и угроза бомбежки Триполи постепенно рассасывалась.

Группу советских военных специалистов война в Заливе практически не затрагивала и на их работу никак не влияла — разве что Главный стал чуть более нервным и суровым и, явно подражая генералу Шварцкопфу, начал носить внакидку американскую военную куртку, за что переводчики немедленно окрестили его просто Копфом, потому что советский генерал в отличие от американского был лысым.

Все эти дни Обнорский продолжал ломать голову над проблемой, как ему раздобыть убедительные доказательства связи стенографистки Аппарата Марины Рыжовой и Кирилла Выродина. В голову лезли самые разные варианты, осуществить которые Андрей не мог просто по чисто техническим соображениям. Скажем, хорошо было бы записать их любовное воркование на пленку, — но где взять для этого прослушивающую аппаратуру? У Андрея такой техники не было, а изготовить жучок самому было просто нереально — Обнорский ровным счетом ничего не понимал ни в радиотехнике, ни в электронике, ни в электрике. Конечно, среди советских офицеров-хабиров в Триполи попадались такие умельцы — «золотые руки», которые не то что «жучок» — самолет могли собрать из подручных материалов, но обращаться к ним с несколько экстравагантной просьбой Андрею, по понятным причинам, не хотелось. Да и что даст магнитофонная пленка? Голоса ведь идентифицировать достаточно трудно, тем более если запись не очень качественная… Вот если бы сфотографировать, а еще лучше заснять на видеокамеру, как Кирилл трахается с Мариной, вот это было бы сильно…

Но опять же — как? Окна квартиры Рыжовой выходили прямо на здание гостиницы, где жил Обнорский, но они всегда были плотно занавешены — в Ливии солнце светило слишком ярко, и все прятались от него как могли… Положим, видеокамеру Андрей мог бы взять у кого-нибудь напрокат, но что с ней делать? Выследить Кирилла, когда он пойдет к Рыжовой, еще можно, а что потом? Вышибить дверь Марининой квартиры и с криком «банзай!» ворваться туда с камерой наперевес?

«Нет, это полный бред, — размышлял Андрей, сидя, как обычно, вечером в своей прокуренной комнате. — И люди не поймут, и вообще… А если я ворвусь к ним, а они, скажем, сидят и чай пьют — тогда что? „Извините, я ошибся дверью“? Ерунда какая-то… Но должен же быть какой-то выход… Какой? Не будут же они сами снимать, как трахаются… А даже если и будут — как мне… Стоп!…»

Обнорскому наконец-то пришла в голову одна идея, и ее дальнейшей разработкой он занимался еще пару дней, а потом, изображая, что дошел до крайней степени обострения спермотоксикоза, попросил Шварца официально познакомить его с Рыжовой. Вихренко хмыкнул, но к просьбе отнесся с пониманием — после совместной поездки в Азизию ребята вообще очень сблизились, хотя, конечно, такого «слияния душ», как в свое время с Ильей в Йемене, не было…

Через день Шварц, улучив момент, когда Марина в одиночестве прогуливалась вечером у столовой, подвел к ней Андрея и, представив и рекомендовав, удалился. Обнорский, понимая, что долгий разговор на виду у всех на улице может вызвать у многих лишние вопросы (на единственную в Триполи холостячку, естественно, обращали особое внимание все без исключения офицеры и тем более их жены), постарался включить свое обаяние на полную мощность и с места в карьер начал набиваться «на чашку кофе и разговор в более спокойной обстановке».

Особой красавицей Марину Рыжову назвать, наверное, было бы трудно (Андрей, например, вообще не очень любил пышных жгучих брюнеток), но определенная изюминка в ней, что называется, присутствовала, а тем более для озверевших от длительного безбабья холостяков. Поэтому Обнорский довольно натурально изобразил всем своим видом предельно допустимый градус хотения, и Марина, ничего не заподозрив, долго ломаться не стала, сказав по-простому:

— Ну что же, кофеек так кофеек… Приходи ко мне сегодня после одиннадцати… Только постарайся не светиться, сам понимаешь, мне лишние сплетни не нужны.

— Мне тоже, — успокоил ее Обнорский. — Не маленький, слава богу, все понимаю. В твоем доме один мой приятель-хабир живет — давно в гости звал, так я к нему зайду, посижу, а потом тихонечко к тебе спущусь. Если что — я вечером у него был. Кто там точное время засекать будет?

— Понятливый… — засмеялась Рыжова, одобрительно глядя на Андрея. — Ладно, договорились, ты только не стучи в дверь, а сразу заходи — не заперто будет…

Испытывая в душе чувство вины перед Леной, Обнорский использовал оставшиеся несколько часов для всесторонней подготовки к свиданию — помылся, побрился, надел свежую рубашку и почистил туфли, в общем, сделал все, что в таких случаях положено. И даже больше — в карман пиджака Андрей положил недавно приобретенный в дорогой лавке на улице Первого сентября компактный диктофон и, разговаривая сам с собой, потренировался, как незаметно включать и выключать его. Запись через карман получалась не очень чистая, но вполне приемлемая — по крайней мере все слова можно было разобрать… Настроение у Обнорского было, прямо скажем, неважное, ему очень не нравилось то, что он собирался сделать… Но другого выхода он, к сожалению, не видел и поэтому отступать от придуманного плана не собирался. Когда подошло время, Андрей задавил в себе все крики совести и, выкурив на дорожку сигарету, отправился в гости…

Несмотря на одолевавший Обнорского мандраж, все прошло как по маслу — ровно в 23.00 он проскользнул на цыпочках в незапертую дверь квартиры Рыжовой и бесшумно повернул замок изнутри. Марина уже ждала его — к приходу гостя она надела короткий тоненький халатик-кимоно, под которым, судя по всему, ничего не было…

Сначала они все-таки, как интеллигентные люди, действительно попили кофе. Сидя на мягком диване в гостиной, Андрей незаметно включил диктофон и начал расспрашивать Рыжову о том, где она училась, где живет в Москве, как попала в Ливию… Марина сначала отвечала на вопросы охотно, но потом начала поглядывать на Обнорского с недоумением. Андрей же, делая вид, что не замечает ее взглядов, перешел к расспросам о ее нынешней работе: