Странствие бездомных - Наталья Баранская

Вероятно, воспоминания отца о присутствии стражника («солдата») внутри камеры относятся именно к этим дням.

О формулировке приговора Трубецкой не написал. Об этом сообщается в «Красной книге», в предисловии. Ревтрибунал признал двадцать руководителей и наиболее активных членов «Тактического центра» виновными «…в участии и сотрудничестве в контрреволюционных организациях, поставивших себе целью ниспровержение диктатуры пролетариата, уничтожение завоеваний Октябрьской революции и восстановление диктатуры буржуазии путем вооруженного восстания и оказания всемерной помощи Деникину, Колчаку, Юденичу и Антанте».[37]

Описывая чтение приговора, Трубецкой говорит, что смертная казнь сразу же была заменена разными сроками тюрьмы. «…Принимая во внимание амнистию, объявленную когда-то, — пишет князь, — для всех белогвардейцев, не принимавших участия в контрреволюционном выступлении Врангеля, нам по группам наказание сбавлялось…»[38]

Социалистам же дали по десять лет.

Как уже говорилось, десять лет отсиживать не пришлось. Когда именно отец вышел на волю — я не знаю. Кажется, это совпало или почти совпало с нашим возвращением из Киева.

Киевские картинки

До этого счастливого дня — отъезда в Москву — еще надо было дожить, так что вернемся пока в Киев. С мамой, и какое-то время еще с Женей и малышом, мы живем в большой комнате с маленькой буржуйкой, не способной нас обогреть.

Женя упала на пол, хохочет и рыдает. Мать над ней с водой и каплями. Мне противно и стыдно: какая-то гадкая сцена. Не понимаю, как можно смеяться и плакать одновременно и зачем лежать на полу, когда есть кровать?

Вскоре сестра с Димочкой уехала к мужу в Екатеринослав. Мама сказала: «Она не хочет ехать, но не может его бросить». Впервые в жизни я увидела истерику. Итак, Женя-жена победила Женю-большевичку!

Мы с мамой в гостях на семейном торжестве у Левиных. После чая дети «обособились» в другой комнате. Подростки открыли диспут на тему: «Истинно ли, что цель оправдывает средства?». Ребятам по четырнадцать-пятнадцать лет, а мне только одиннадцать. Я сижу, сжавшись от страха: вдруг меня спросят, а я не знаю. Братья Левины считают: да, верно — цель оправдывает средства. Спрашивают меня, я долго молчу, потом соглашаюсь — да. На обратном пути обращаюсь к маме: верно ли, что цель… Мама останавливается: «Ни-ког-да, никогда цель не оправдывает средства, особенно если эти средства — подлость, насилие и жестокость!»

С отъездом Жени нам поменяли комнату, дали на первом этаже, с большими окнами в сад. Мы перетащили свой скарб, но прожили там два дня — не больше. Ночью я проснулась от луча света, остановившегося на моем лице. Потом луч зашарил по комнате — в окно светили фонариком. Было еще совсем темно. Я вскрикнула, мама проснулась. Голая комната, окна без занавесок, две койки, стол, корзина — всё имущество. Воры лезть раздумали. А может, не воры — разведчики? Мало ли кто бродил тогда по Киеву. Маме тут же дали другую комнату. Часто до сих пор видится мне во сне пустой дом: окна и двери не запираются. Разные дома, сходство в одном — в них нет защиты.

Маленькая комната, рядом с нашей прежней, на втором этаже, а в прежней, большой, живет мамин сослуживец с женой и младенцем. Помогаю нянчить малыша, потому что скучаю без Димочки. А меня угощают иногда супом или чаем.

Лето, и я много гуляю с соседскими ребятами в большом терещенковском саду. Мы любим лазить по старому дереву, высокому, с крепкими ветвями; это грецкий орех. Едим недоспелые плоды, очищая зеленую, с шипами кожуру. Сад большой, спускается вниз; забор, отделявший его от Подола, сломан. Как-то играли в прятки, я забежала далеко. Вдруг из кустов вышел мужчина в шляпе: «Девочка, иди сюда, не бойся, подойди…» Я остановилась. От него исходила опасность. Повернула — и бежать. Он — за мной. Но я быстроногая, легкая, а он — толстый, обрюзглый, отстал. «Чувство опасного человека» было у меня с детства. В 30-х годах это пришлось кстати.

У мамы обострение туберкулеза. Ее отправили в санаторий в Пущу-Водицу. Я осталась одна. Мама договорилась с терещенковской кухаркой Розой: кормить меня обедом. Оставила ей деньги. В первый же день я получаю наваристый борщ и огромную котлету с картошкой. Я просто пьянею от такой еды и тотчас засыпаю. Но счастье коротко — денег хватило на три обеда. Дня два я продержалась на хлебе и грецких неспелых орехах, почему-то крошила всё вместе и посыпала сахарком. Но хлеб и сахар кончились, пришлось ехать к маме.

Трамваи в Пущу-Водицу не ходят. И вот я стою возле электростанции на трамвайном кругу. Мне сказали: надо ждать, может быть, пойдет платформа за топливом (свежесрубленными в Пуще соснами). Жду долго, очень долго, добираюсь до мамы к вечеру. Меня оставляют ночевать на сестринском пункте. Утром — обход врачей и скандал: «Ребенок в туберкулезном бараке!» Но кончается всё хорошо: меня берут в детское отделение санатория. Я подхожу «по профилю» — затяжной плеврит оставил свой след.

Мне надевают кожаный ошейник и подтягивают на ремнях так высоко, что я едва стою на цыпочках. Это какой-то аппарат, выправляющий позвоночник. Мамина забота о моем здоровье — у меня нашли искривление. Ошейник, ремни, деревянная перекладина — всё это дает мне возможность почувствовать себя приговоренной к повешению. Кажется, так казнили декабристов? Вспоминается что-то пережитое Достоевским.

Киев взял Петлюра, вероятно, у красных. Мама уходит со мной к радченковской родне. Должно быть, это благоразумно. «Подвал» (опять подвал!) настроен против красных и особенно против страховых больничных касс, завладевших терещенковским домом и изрядно его изгадивших (возле лаборатории, в большом вестибюле, днями стоят банки с отработанной мочой). «Подвал» грозится сдать всех «больничников» новым властям. Все же мы возвращаемся, так как мама узнала, что военные, разместившиеся в доме, ведут себя прилично. В нашей комнате «стоит» офицер. Он вежливо встречает маму, которая хочет взять что-то из вещей. Выясняется — кое-что пропало. Офицер вызывает денщика. Тот ничего не брал, но знает, что зеркало, одеяло и книги с золотом на переплетах унесли «подвальные» (после ухода петлюровцев мама спускается в подвал, и ей всё отдают).

Беготня по улицам без надзора — опасное дело. Вместе с радченковскими ребятами разыскали какой-то заброшенный, страшный подвал под кирпичным сараем. Железная дверь полуоткрыта, каменная лестница, темно, холодно. Говорят, в этом подвале чекисты расстреливали белых. Нас так и тянет заглянуть в жуткую темноту. Мальчик, самый храбрый из нас, спускается на пол-лестницы вниз и вдруг вылетает с криком: «Там кто-то шевелится, там кто-то стонет!» Бежим со всех ног. Мерещатся «недострелянные». Должно быть, внизу бегали и дрались крысы. В городе их полно.