Борьба за мир - Федор Панферов

Ай! Кунак! Кунак! Дорогой гость будешь. Салма есть. Жеребенка есть, — и, взяв коня под уздцы, вел его к сараю.

Тут, разложив на деревянном прилавке связанные тряпки, донельзя поломанные утюги, ухваты, изуродованные топоры, битые чугунки и прочая, прочая, прочая, он немедленно из хозяина превращался в покупателя.

Сколько за такую штукенцию, князь, просишь? — пренебрежительно произносил он, вертя в руках сверток тряпок или изуродованный топор, и, узнав цену, морщился, но хлопал рука в руку. — Дорого, но берем. А сколько за такую штукенцию, князь? — и, если за «штукенцию» князь «загибал», Ибрагимов начинал ворчать, тихо и предостерегающе, как волкодав на цепи при приближении Брага, потом вдруг срывался на визг: — Ты не купец! Ты — бога нет, совесть нет. Пятак? Батюшки мои, матушки! Пятак — деньги. Ух, сколько деньги! Яман! Яман! — визжал он, откладывая дорогую «штукенцию» в сторонку.

И всякий паренек должен был в точности помнить, у кого куплен «дорогой товар», где живет тот человек, как его фамилия, какой он на вид. Забрав с собой «дорогую штукенцию», Ибрагимов отправлялся к продавцу, живи тот хотя бы за пятьдесят верст от Явлейки.

Это была такая тренировка! — вспоминал Анатолий Васильевич.

Но ведь у тебя хорошая память была, когда ты учился в школе, — поправляла его Нина Васильевна.

Да. Память у него была хорошая и раньше, когда он учился в школе, но ему учебу пришлось оборвать в пятом классе: отец во время половодья утонул в реке вместе с лошадью, осталась мать, больная туберкулезом. Нужда толкнула к татарину Ибрагимову.

У Ибрагимова Толя пробыл три года. За это время он так натренировал память, что когда, по совету местного учителя Курбатова, начал готовиться в шестой класс Хвалынской мужской гимназии, то в течение четырех месяцев не просто подготовился, но и блестяще выдержал все экзаменационные испытания, поразив директора и преподавателей своей необычайностью.

Видишь, тебя приняли в гимназию, куда плебеям доступа нет. Ты плебей из плебеев: беден, как засохшая крапива, но тебя приняли… за твое умственное богатство, которого они не видят: считают тебя вундеркиндом, — сказал ему после экзаменов учитель Курбатов.

Что это такое — вундеркинд?

Чудо-юноша. И они будут тебя показывать всем, как забавную диковинку.

А я не пойду на показы. Я имею право учиться, как и все! — с пылом возразил Толя.

Эх, милый, — с тоской произнес Курбатов, — обух соломинкой не перешибешь. Сначала превратись в силу, тогда бей, да не один. Ну, об том тебе еще рано. Советую: пока терпи, а потом припомни.

Так и было. Директор гимназии, некто Никифоров, кудрявый, лысеющий «хохотун», как звали его гимназисты, иногда приглашал местных тузов во главе с попечителем — купцом первой гильдии Калашниковым. Тузы, предварительно выпив в директорской, входили в зал, рассаживались, и тут Никифоров показывал им «Фокусы-мокусы вундеркинда».

Вот он. Вот чудо природы! — похохатывая, вскрикивал он, когда Толя появлялся в зале. — Сию минуту мы вам, господа отцы города, покажем изюминку. Слушайте, Горбунов, а вы, Иван Игнатьевич, — обращался он к преподавателю словесности, — прочтите из сборника любое стихотворение.

Преподаватель словесности выполнял просьбу директора, а Толя Горбунов, напрягая память, в точности декламировал стихотворение. Все ахали, охали, подчеркнуто хвалили «вундеркинда», а попечитель гимназии купец Калашников произносил свое постоянное:

Далеко пойдет паренек. Завидно. К примеру, в цирке выступает или в балагане. Мешками деньги домой таскать будет.

С Калашниковым все соглашались, особенно местные тузы.

Но однажды математик Кулаков раздельно, будто решая какую-то сложную задачу, сказал:

Да-с. Пойдет. Если… если не свихнется. Были случаи, — продолжал он в наступившей тишине. — Выдающиеся способности по математике, в области искусства — музыки, например. В детские, конечно, годы. А потом? В семнадцать, восемнадцать лет — пустомеля: простых действий арифметики не знает, простую ноту не возьмет.

Директор весь сморщился, будто прорванный резиновый мяч.

Ах! — вскрикнул он. — Вы опять за свое, Николай Ивано-о-вич, — презрительно подчеркнул он «Иванович» и в отчаянии ринулся: — Какое нам дело до того, что с ним будет в семнадцать лет? Не правда ли, господа? Не правда ли, господин попечитель?

И никто не видел, как от стыда и унижения сгорал Толя.

С математиком Кулаковым и сошелся Анатолий Горбунов. Вдвоем на квартире Кулакова они часто засиживались допоздна, решая ту или иную сложную теорему. Именно здесь Анатолий познал поэзию математики и решил после окончания гимназии поступить в Московский университет, на физико-математический факультет. Да. Да. Вот еще несколько месяцев учебы, затем сдаст экзамен на аттестат зрелости, потом два месяца каникул, и осенью он наденет костюм студента. От тряпичника — в университет! А потом? Потом он станет «выдающимся математиком». И тогда? Тогда — это уже затаенная мечта самого Анатолия Горбунова, — тогда он женится на Нюрочке, дочке Кулакова. Она тоже оканчивает гимназию. Какая она чудесная, эта Нюрочка: глаза у нее с обжигающим блеском, голос мягкий, теплый, а походка неслышная!

И все эти мечты были нарушены неожиданно и жестоко. Осенью тысяча девятьсот четырнадцатого года, когда он намеревался отправиться в Москву, чтобы там поступить в университет, его призвали в армию как рядового и определили в запасную роту. И все рухнуло. Все. Осталось: «Раз-два. Левой. Левой. Коли. Беги. Прыгай». Нет. Нет. Как только закончится война, он уедет в Москву и поступит в университет. А война, говорят, вот-вот закончится. Ну, еще месяц, ну, два-три… Но прошел месяц, другой, третий, а на шестой Анатолия Горбунова отправили на фронт, и тут, как знающего математику, его перевели в артиллерию. В артиллерии он и заслужил звание унтер-офицера. А потом? Потом, в тысяча девятьсот семнадцатом году, по всей стране пронеслась народная буря — революция. Куда идти? С кем остаться? Против кого биться? Обратиться бы к старому учителю Курбатову, но того в тысяча девятьсот пятнадцатом году сослали куда-то на Север. За что? Анатолий Горбунов не знал. И вот в один весенний день к нему пришло письмо.

«Толя! Ты мне дороже сына, — писал учитель Курбатов. — Я вернулся домой и отсюда пишу. Ты теперь сильный. Но вспомни нужду, унижения, какие претерпел в гимназии, и становись в ряды большевиков, партии Владимира Ильича Ленина. Я его знаю: он народ не подведет».

Солдатский полковой комитет — и во главе Анатолий Горбунов. Затем бурные дни в Питере. Встреча с Лениным в Смольном. Ленин заговорил с ним, как со старым знакомым.

Ага! Это вы, товарищ Горбунов, — и пожал ему руку. — Спасибо от всего пролетариата и от партии: разгромили вы хлюпиков Керенского… А теперь приехали сюда с товарищами-солдатами? Помогайте, — и, громко смеясь, спросил намеренно по-волжски: — Одолем или не одолем? — и тут же серьезно сказал: — Одолеем. Непременно буржуазию одолеем.

Затем в боях от Царицына до Черного моря как командир полка прошел Анатолий Горбунов. Отсюда он вернулся на Волгу, в город Хвалынск, чтобы повидать ту, о которой мечтал. И он встретил ее — Нюрочку. Преждевременно постаревшая, брюзжащая на революцию, она только и сказала:

Проклинаю… вас вместе с ними.

А математик Кулаков, словно помешанный, зыркнул на него глазами и таинственно произнес:

Слыхал и в точности знаю — большевики по всем крупным городам расставили виселицы. Сто фабрик перевели на выработку железных виселиц. Железных, чтобы не сгнили, заметьте.

Все-все, как по книге, читает Анатолий Васильевич. Вот снова Москва. Тысяча девятьсот двадцать четвертый год. Отгремели пушечные раскаты. Страна вступила в полосу мирного труда. Тут бы и уйти из армии, но вызвал Сталин, посоветовал:

Математики у нас найдутся. Ученые военные нам позарез нужны. Поступайте в академию.

И военная академия окончена. Встретился с Ниной Васильевной — с лучшим товарищем в горестях, бедах и радостях. Но сбросить бы военный мундир. Конечно, теперь поздно поступать в университет. Какой уж университет, когда вот-вот хлопнет сорок пять лет! Осталось одно: забраться куда-нибудь под Москву или на юг, построить дачку, приобрести библиотеку, заняться чтением, а главное — математикой…

В тысяча девятьсот тридцать девятом году Анатолий Васильевич снова встретился со Сталиным и сказал:

Иосиф Виссарионович, мне скоро пятьдесят…

Что ж, юбилей справим.

Спасибо. Но, может быть… Может быть, отстать от военного дела? Все-таки тянет любимое — математика.

Сталин некоторое время расхаживал по кабинету, раскуривая трубку, затем проговорил:

Хорошо.

Анатолий Васильевич радостно подумал: «Вот и я у себя: математик».