Даурия - Константин Седых

Арсений злобно подумал про отца: «Все такой же хапуга. Удавится за копейку», но смирился и остался дома.

Герасим и Тимофей угощали гостей ханьшином. В горнице на широкой русской печке стояли у них четверти, графины, бутылки. Тускло поблескивал в них вонючий контрабандный ханьшин. Никула Лопатин, втираясь в горницу, радостно изрек:

– Мать моя вся в саже!.. Тут не только напиться, в пору и утопиться.

– Если таких, как ты, прожорливых не будет, – пошутили от столов.

Гости вели себя степенно, глухо переговаривались.

Фронтовик Никита Клыков, чьи синие, косо поставленные глаза полыхали сухим, пронзительным блеском от перенесенной на фронте какой-то болезни, возбужденно рассказывал Каргину:

– Бросили, понимаешь, Елисей Петрович, фронт и поперли. Офицеров, которые по-собачьи себя с нашим братом при старом режиме вели, посекли да постреляли. За все тычки и плюхи сполна расквитались. И теперь бы мы, понимаешь, в окопах вшей кормили, кабы не большевики. Им надо спасибо говорить. Главный у них Ленин, а это – всем головам голова. За простой народ горой стоит и на сто лет вперед все знает.

Каргин покорно поддакивал Клыкову, но ему становилось не по себе. Он быстро понял, что Никита – это кипяток, который может в самый неожиданный момент смертельно обжечь. «Самое лучшее – быть от Никиты подальше, – решил он про себя. – Только как от него отвязаться?» – мучительно размышлял Каргин и надумал.

– Извините меня, Никита Гаврилович, мне, знаете ли, домой сходить надо. Кони у меня не убраны. Я на одну минутку. Мы еще поговорим, Никита Гаврилович, – состроив самое любезное лицо, сказал он и нырнул в толпу от нежелательного собеседника.

К Никите обратился Платон Волокитин:

– Растолкуй-ка ты мне, Гаврилыч, какие такие большевики? Что, ростом они больше или количеством превышают?

– Справедливость на ихней стороне, оттого и прозываются так.

Польщенный вниманием, с которым прислушивались к его словам почтенные старики, Никита заговорил громко, самоуверенно:

– Только вот в дороге мы и с большевиками малость поцапались.

– Да ну?

– Не ну, брат, а да… Они нас, казаков, ненадежными посчитали, обезоружить задумали. Да нас ведь голой рукой не схватишь, колючие мы. Мы, понимаешь ли, целым полком ехали, с батареей. Считали мы себя за большевиков, а разоружаться и не подумали. Никакими нас уговорами пронять не могли.

– Отчего же это?

– Оттого, что быть безоружными нам никак нельзя: вдруг буржуи и белопогонники старые порядки вернуть надумают. Чем их бить будем? Вот и пробивались мы кое-где пулеметами.

За столом напротив Никиты сидел Иннокентий Кустов. Гулять он пошел ради вернувшегося с фронта племяша Ивана Гагарина. Вымочив никлые усы в огуречном рассоле, сидел он, слушая рассказ Никиты, и с трудом ворочал отуманенными глазами. И вдруг, перебив рассказ Никиты, сердито сказал:

– Не то!

– Что не то? – удивился Никита.

– Говоришь не то… Хвастаешься, а хвастаться нечем. Плохие вы казаки, пальцем вас делали да лыком шили. Курицы, а не казаки. Войну провоевали, домой без погон вернулись. Послушались какого-то там Ленина.

– Ты, Кеха, вот что. Ты меня ругай, а Ленина лучше не трогай. Знай меру, – сказал помрачневший Никита и, распаляясь, повышая голос, добавил: – Ленину ты в подметки не годишься, так что лучше пей да помалкивай.

Если бы смолчал Иннокентий, могло бы все этим и кончиться, но он вздумал оборвать Никиту:

– А ты не покрикивай тут, не шеперься. Не тебе, голоштанному, учить меня. Ты ведь казенными штанами грех свой прикрыл, а туда же – я да я.

– Вот как! – поднялся с лавки Никита. – Значит, голоштанный я? – Злая синева переливалась в его уставленных на Иннокентия глазах, малиновыми пятнами покрылось сухое скуластое лицо.

– Дядя, дядя, – зашептал Кустову его племянник-фронтовик Иван Гагарин, – не распекай ты его. Горячий он, у пьяного у него голова без хозяина. Его распалишь, а потом и не сладишь.

Но Иннокентий не утихомирился. Он стукнул по столешнице кулаком, заорал:

– Вместо того чтобы германцев и турцев завоевать, вы домой разбежались. Ждали вас тут, таких-то. Вояка! Со смутьянами снюхались. Уговорили вас, а вы… Куда царя-то умыли? Бубновый туз вам на спину.

Никита кинулся к нему, норовя схватить его за горло.

– Ах ты, буржуй недобитый! Кровосос! Все вы тут сволочь на сволочи. Подождите, скоро узнаете, как у бога бабушку зовут.

– Кто бурзуй? Ты это кого лаешь? – Встал между ним и Иннокентием Платон Волокитин. Он поднял над головой тяжелые, как кузнечные молоты, кулаки и пригрозил: – Кто меня бурзуем назовет, того вот этими кулаками придушу.

Никита нагнулся, выхватил из-за голенища нож. Платон поднял над головой табурет, а Иннокентий, испуганно заголосив, бросился в запечье. Вспыхнул невообразимый гвалт. Крепкий суковатый пол горницы заходил ходуном. Выкручивая руки Платону и Никите, повисли на них разгоряченные люди. Никиту скрутили быстро. Но Платон, напружинив плечи, рванулся, и полетели во все стороны державшие его казаки.

– Платон! Брось дурака корчить! – перекрывая все голоса, прокричал Герасим. Силач присмирел.

Никиту повели домой Тимофей Косых и Иван Гагарин. С порога выдираясь из накинутой на плечи шинели, он, задыхаясь, прохрипел Иннокентию, попавшему ему на глаза:

– Попомнишь ты меня, лысая говядина. Я тебе не батрак, чтобы меня лаять, а добрых людей каторжниками обзывать. Я себя не пожалею, а укорот тебе сделаю, на всю жизнь научу.

– Катись давай, катись… Разорался тут. Герой мне нашелся! – возбужденно грозил ему вдогонку кулаком Иннокентий.

Приведя Никиту домой, Тимофей и Гагарин долго уговаривали его, чтобы он разделся и лег спать. Напуганная его видом жена, миловидная и застенчивая казачка, которую в поселке звали Натальей Никитихой, постелила ему постель. Рухнув мешком на кровать, Никита сказал:

– Ну ладно, спать так спать. Всю мне радость отравил этот косоротый Кеха. Дай-ка мне воды, да со льдинкой, а то нутро огнем горит.

Наталья подала ему ледяную воду. Он выпил весь ковшик, запрокинул на желтую подушку свою буйную головушку и уставился глазами в прогнувшийся, плохо выбеленный потолок. На правом виске скоро-скоро пульсировала у него синяя жилка да чуть подергивалось веко правого глаза.

– Ну, Никита, давай спи. А с Кехой мы завтра по-другому поговорим, – сказал ему, подымаясь уходить, Тимофей.

– Сон придет, так усну, а не придет – куролесить буду.

Тимофей и Гагарин попрощались с Натальей и ушли. Никита закинул под голову руки, закрыл глаза, дыша неровно и часто. Наталья убавила в лампе огонь и стала расплетать свои волосы, глядясь в расколотое зеркало, висевшее на стене. Вдруг Никита сел на кровати и обратился к ней с вопросом:

– Наталья, ты меня любишь?

– Еще спрашивать вздумал. Разве без этого не знаешь?

– Да как же ты меня можешь любить, ежели мне сегодня у всех на виду в глаза наплевали, а я сдачи не дал?

– Не чуди, Никита, не чуди. Никто тебе в глаза не плевал.

– Ну, ежели не в глаза, так в душу наплевали. А это в сто раз обиднее. Понимаешь ты, дура? – И, пересев с кровати на стул, Никита начал торопливо обуваться.

Наталья метнулась к нему, схватила его за руки.

– Отстань лучше, – прикрикнул на нее Никита, – а не то вперед Кехи пришибу.

Но Наталья держала его за руки и все старалась уговорить.

Тогда он оттолкнул ее от себя с такой силой, что она ударилась головой об угол шкафа и упала на пол, потеряв сознание.

Надев сапоги и шинель, Никита сорвал с простенка свою винтовку и выбежал из избы.

От Косых, изрядно подвыпив, компания повалила на Подгорную улицу. Захмелевшие бабы мели подолами дорогу. Толстая, в белой кашемировой шали, казачка пустилась в пляс. За ней важно, как индюк, вышагивал Канашка Махраков, наигрывая на скрипке. А вслед за ними широко рассыпались по улице казаки.

В узком, скользком проулке и повстречался бабам Никита. В руках у него блеснула в свете месяца винтовка. Канашка уронил из рук смычок и, обмирая от страха, залебезил перед ним:

– Никита Гаврилович, друг фарфоровый, заворачивай с нами.

– Вот прикончу кого надо, тогда на поминках и выпью.

Как овцы от волка, шарахнулись от Никиты бабы. Они так переполошились, что разбегались молча. Криком они боялись обратить на себя гнев Никиты.

Из-за угла, прямо на Никиту, споря с фронтовиками, вышли Иннокентий, Платон и другие старики.

– Кустов! – закричал Никита. – Молись Иисусу Христу. Я из тебя сейчас мяса наделаю.

Сверкнул огонь. Выстрел охнул коротко и грозно. И не замерло еще гулкое эхо, как истошно заголосили бабы:

– Ой, ой, родимые!

– Убили-и!

– Караул!..

Крякнул Иннокентий, словно удивленный чем-то, повернулся на одной ноге, как в удалецкой пляске, и опрокинулся навзничь, грабастая руками рыжий снег.

Далеко позади шальная пуля нашла еще одного человека: попал под нее бравый Петрован Тонких. Пуля вошла под левый его сосок, вырвала на спине величиною с блюдце дыру.