Евреи в Мстиславле. Материалы к истории города. - Владимир Цыпин

Еще в ранней юности мне привелось слышать рассказы об "амчиславской гзейре" от моей бабушки, на сестре которой был женат реб Ицхок Зеликин (реб Ицеле Монастырщинер), главный ходатай за мстиславских евреев. Гораздо позже, в конце 80-х годов, случилось мне слышать легенды об этом же деле и от посторонних реб Ицеле лиц. Приведу здесь одну из них, слышанную в Витебске от старика-еврея.

"Реб Ицеле Монастырщинер — да будет благословенна память праведника, — был самым обыкновенным евреем. Он даже не был особым ламданом (ученым). Он вел очень большие дела, держал казенные подряды и имел несметные богатства. Его состояние оценивалось в пять раз четыреста тысяч рублей ассигнациями (около миллиона рублей на теперешние деньги). Имя реб Ицеле гремело во всей округе, в десяти губерниях, на сотни миль кругом. И приобрел реб Ицеле такой почет и имя не богатством, даже не своей щедростью, а только своей готовностью идти на "месирас нефеш" (самопожертвование) за своих братьев-евреев. Где бы ни случились несчастье, напраслина, напасть, — бежали прежде всего к реб Ицеле; и он никогда никому не отказывал в своей помощи и защите. Особенно сильно сказалась самоотверженность его при "амчиславской гзейре", когда он дошел до самого царя, чтобы спасти общину от верной гибели.

Когда случилась эта история, реб Ицеле жил в Смоленске. Он был уже тогда очень богат и жил магнатом. В доме у него были десятки слуг, сотни приказчиков — "посланцев" и людей без определенных занятий, которые просто терлись возле богача. Реб Ицеле вел широкий образ жизни, швырял деньги направо и налево. В доме у него все подавалось на серебре и на золоте. Говорили даже, что у него были помойницы серебряные. Имел он, конечно, и богатый выезд, лошадей, кареты и все прочее, как у самых первых магнатов.

Однажды, в глухую полночь, когда все в доме спали, раздался стук у ворот, такой сильный, что все в доме проснулись и в испуге схватились с мест. Думали, что случился пожар или произошло другое какое-нибудь несчастье. Главный слуга выбежал из дома. У ворот он увидел высокого старика с длинной седой бородой, в большой "штраймл" (меховой круглой шапке) и в длинном, до пят, капоте. Едва только слуга открыл ворота, как старик заговорил с большим жаром:

— Разбудите сию минуту реб Ицеле! Мне необходимо его видеть! Дело идет о жизни и смерти целой еврейской общины! Слышите! Не теряйте ни минуты!

Услыхав такие речи от старого и очень почтенного на вид еврея, слуга, конечно, понял, что дело нешуточное. Он ввел старика в дом, а сам побежал в спальню реб Ицеле, разбудил его и рассказал о случившемся. Реб Ицеле встал, поспешно оделся и вышел к старику. После обычного приветствия "шолом-алейхем" он спросил его, в чем дело. Старик рассказал ему следующее:

Я раввин города Амчислава и приехал к вам, чтобы вы спасли нашу еврейскую общину от ужасного несчастья, которое на нее обрушилось… Недели две тому назад произошла на базаре какая-то ссора между солдатом и еврейкой-торговкой. Затем началась драка. Сбежались другие солдаты (в местечке целый полк стоит), сбежались и евреи, и началось побоище. И вдруг, неизвестно откуда, раздался выстрел и один солдат упал убитым. Всех охватил ужас. Евреи в испуге разбежались, попрятались, где могли. Разбежались и солдаты. Началось следствие, допросы. Ну, конечно, всю вину взвалили на евреев, и начальство послало "стафет" в Петербург к самому царю с донесением, что евреи напали на солдат, стали их бить и одного забили насмерть. Короче, было выставлено, что евреи подняли нечто воде мятежа, Г-споди, сохрани и помилуй! И вот вчера получился обратно от самого царя "стафет" со следующим указом: выстроить на базаре всех евреев от детей до стариков и затем каждого десятого сдать в солдаты, хоть бы ему было 80 лет или 3 года; каждого пятого тут же, на базаре, наказать нещадно розгами. И затем поставить на полгода во всех еврейских домах самый тяжелый солдатами постой… Короче — ужас, позор и разорение для всей еврейской общины! Евреи, конечно, прежде всего побежали в синагоги, на кладбища, подняли плач и вопль, назначили посты. Но одними слезами и постом такому делу не поможешь. Собрали наскоро "асифе" (совещание). Несколько самых почтенных хозяев, имеющих связи с начальством, взяли на себя добиться, чтобы выполнение приговора было отложено на некоторое время. И затем всё "асифе", как один человек, решило послать меня тотчас же к вам с просьбой, чтоб вы стали в нашу защиту. После Б-га только вы можете нам помочь. При ваших связях в "высоких окнах" вы все можете сделать! И вот я приехал к вам, реб Ицеле! Спасите нашу общину от гибели и Царь Царей вам зачтет эту великую услугу!

Так рассказывал раввин. Он говорил тихо, но голос его дрожал и из его глаз ручьями текли слезы.

Реб Ицеле слушал его молча, и когда раввин кончил, он спросил его:

— Рабби! А вы уверены, что все это напраслина? Что евреи совершенно неповинны в крови солдата?

— Я уверен, реб Ицеле! Ведь, помимо всего, как могли евреи стрелять? Где у них ружья?

— А все-таки я хотел бы, чтоб вы мне дали клятву, что на евреях нет крови солдата.

Раввин поднялся и молча оглянулся. Реб Ицеле понял, чего он ищет, и повел его в комнату, где была устроена домашняя молельня. Там раввин вынул из кивота свитки Завета и на них поклялся, что евреи неповинны в убийстве солдата.

Больше реб Ицеле уже ничего не спрашивал. Позвал он слугу, велел сейчас запрячь четверку лучших лошадей в лучшую карету и потом сказал раввину:

— Рабби, мы едем в Петербург.

И они тою же ночью уехали.

От Смоленска до Петербурга расстояние более чем 600 верст. И это расстояние они проехали в три дня. Не ехали, а летели, как стрела из лука.

Реб Ицеле ехал в Петербург не так себе, не на ветер. Он знал, куда он едет и зачем. Кроме того, что он имел доступ к самым важным особам, он был очень дружен с самим Кукриным, с первым министром при царе. Кукрин души не чаял в реб Ицеле, называл его не иначе, как "мой Ицка", отдавал ему все казенные подряды и настолько почитал его, что иногда даже советовался с ним о государственных делах. Прибыв в Петербург, реб Ицеле заехал на постоялый двор, оставил там раввина, а сам отправился к Кукрину. Кукрин, конечно, принял его с почетом, повел в самый лучший зал, усадил и спросил, что ему надо. Реб Ицеле рассказал ему всю историю от начала до конца и попросил, чтоб он оказал свою помощь.

Кукрин выслушал его, сильно нахмурил лоб и ответил:

— Слушай, Ицка! Ты знаешь, что для тебя я все готов сделать. Но в этом деле даже я совершенно не в силах чем-нибудь помочь вам. Государь пылает гневом. Он ничего слышать не хочет; с ним нельзя даже заговорить об этом деле…

Но реб Ицеле не был ребенком. Он не смутился таким ответом. Он знал, как надо говорить с магнатом, и сказал:

— Властелин мой Кукрин! Это для меня не ответ. Ты должен спасти амчиславскую общину. Если ты захочешь, ты найдешь средство это сделать! И если ты это сделаешь, то помни, что я твой вечный должник на многие поколения… Понимаешь?

Когда Кукрин услышал такие слова, он начал ходить по комнате и думать. Долго думал он, потом и говорит:

— Единственно, кто мог бы чем-нибудь помочь тут, это наследник. Он один может решиться подступить к государю. Я попытаюсь поговорить с наследником. Может быть, он заступится. Он любит евреев. Завтра я дам тебе ответ.

С этим реб Ицеле ушел от Кукрина.

Вечером того же дня, едва реб Ицеле окончил молитву "маарив", приезжает на постоялый двор сам Кукрин и говорит:

— Ну, Ицка, вы имеете великого Б-га! Наследник согласился поговорить с государем. Но он раньше хочет видеть тебя и раввина. Завтра в три часа дня придите ко мне, я повезу вас во дворец.

Можно себе представить, что пережили реб Ицеле и раввин в эту ночь. Они, конечно, глаз не сомкнули и всю ночь провели в слезах и молитве. На следующий день они решили поститься. После утренней молитвы, они отправились к "микве" (совершили омовение), надели чистое белье — короче, приготовились.

К назначенному часу приехали они к Кукрину, и тот повез их в царский дворец, а по дороге дал наставление, как надо вести себя пред ликом наследника.

Привез он их во дворец, ввел в огромный зал, украшенный золотом и драгоценными камнями, поставил их на место и велел ждать. А сам уехал.

Остались реб Ицеле и раввин в зале, а зал полон министрами и генералами, сенаторами и графами. И все стоят молча, навытяжку и ждут. А у дверей стоят два солдата с обнаженными саблями. И напал на реб Ицеле великий страх и трепет.

Оглянулся реб Ицеле на раввина — и видит: совсем другим стал раввин. Прежде он был сгорбленный, озабоченный, а тут стоит он прямой, высокий, и борода у него как будто длиннее стала, а лицо бледное, как смерть, но спокойное и как будто радостное, восторженное, точно он совсем отрешился от мира. А уста его что-то тихо шепчут. Еще более жутко стало реб Ицеле, и он шепотом спросил раввина: