Человек СИСТЕМЫ - Георгий Арбатов

Этот Пленум имел, как мне кажется, большое значение для сделанного тогда политического поворота.

Хотя, замечу с сожалением, ущерб, нанесенный догматиками и сталинистами, полностью ликвидирован не был, речь, скорее, шла о защите тех скромных шагов вперед, которые были сделаны в последние годы (мы как бы вернулись на рубежи Кэмп-Дэвида и договора о частичном запрете ядерных испытаний, то есть в 1959 и 1963 годы). До дальнейшего продвижения вперед, осознания новых явлений мы тогда еще не доработались, непростительно упущенное ценное время в осмыслении новых реальностей международных отношений не наверстали.

Но все это стало очевидным позднее. Для того времени майский (1972 года) Пленум ЦК КПСС был серьезным успехом: он открыл путь для существенных продвижений нашей внешней политики вперед, к сожалению, оказавшихся не очень долговременными.

Пленум стал как бы символом преодоления мучивших нашу политику несколько лет подряд оглядок, возврата к уверенности в принципах мирного сосуществования. Мы наконец набрались решимости вновь твердо сказать, что можем и будем разговаривать, договариваться, улучшать отношения с западными державами, невзирая на классовые различия и тем более не давая сбить себя с толку разговорами о «классовости».

Это был первый Пленум, в котором я участвовал уже не в качестве гостя, а как член Центральной ревизионной комиссии, избранной XXIV съездом КПСС. И я это заседание хорошо запомнил — несколько нервное, тревожное, но тем не менее проникнутое новыми надеждами. Пленум был несомненным шагом вперед — санкционировал не только встречу в верхах, но и политику разрядки.

И в то же время надо признать, что Пленум не пошел достаточно далеко вперед, чтобы использовать открывающиеся возможности, сбросить с внешней политики оковы старых догм. Чтобы свести концы с концами, перебросить мостик от старой, к тому же не всегда правильно понимаемой теории и идеологии к новой политике, нашли другой ход: новые объективные возможности политики мира и оздоровления международных отношений объяснили изменившимся соотношением сил между социализмом и капитализмом (подразумевалось также между СССР и США).

В каком-то смысле это было правильно, особенно если сравнивать ситуацию с той, что существовала в конце сороковых — начале пятидесятых годов. Должен признаться, я этот довод тоже нередко использовал — особенно в дискуссиях с нашими отечественными блюстителями идеологической девственности и чистоты. Хотя с самого начала у меня было одно сомнение — изменением соотношения сил мы в прошлом доказывали прямо противоположное: чем слабее классовый враг и чем слабее империализм, тем ожесточеннее они сопротивляются и тем решительней мы должны с ними бороться. А значит, тем острее становятся напряженность, угроза конфронтации. Таким образом, приводилась одна причина для двух разных, даже противоположных международных ситуаций и политических курсов.

Со временем я начал испытывать и другие, более основательные сомнения в аргументации насчет изменения в соотношении сил. Во-первых, потому, что такие наши доводы укрепляли в США позиции сторонников дальнейшего наращивания американского военного потенциала. Это стало особенно очевидным уже при Рейгане, когда консерваторы со ссылками на наши же документы и заявления все действительные и мнимые политические поражения США объясняли тем, что военное соотношение сил изменилось в пользу СССР. И во-вторых, как-то не гармонировало это «силовое» объяснение причин позитивных перемен с новыми реальностями эпохи, тем более что, как правило, оно понималось упрощенно, действительно сводилось к ситуации в военной сфере.

Дальше этих доводов о соотношении сил мы тогда все же не пошли. В том числе и по вопросам, которые должны были быть совершенно очевидными. Скажем, по вопросу о невозможности победы в ядерной войне да и о том, что, в нашу эпоху войну уже нельзя считать продолжением политики другими средствами. («Красная звезда» сурово критиковала советских журналистов и ученых, оспаривавших эту формулу Клаузевица, вплоть до начала, если не середины восьмидесятых годов.) Фактически не до конца было понято и то, что период «биполярного мира» кончился и сейчас наряду с США и СССР появились другие, новые центры силы. И это, кстати, стало одной из причин излишней зацикленности нашей политики на американском направлении, известного пренебрежения другими. Наконец, излишний упор на изменившееся соотношение сил оставлял в тени важнейший вопрос о растущей роли, в том числе для безопасности, новых факторов силы — невоенных. Все это начало пониматься и признаваться много позже.

Вернусь, однако, к событиям мая 1972 года, к встрече в верхах. Хотя в изданных с тех пор в США мемуарах американская сторона выглядит куда как хорошо, на деле ситуация была совсем неоднозначной.

Я это помню очень живо по общению с приехавшими американцами, многих из которых к тому времени уже довольно хорошо знал лично. В Москву они прибыли в изрядном смятении чувств, неуверенными, я бы даже сказал, в какой-то мере охваченными опасениями и страхами. В первый день пребывания в Москве после размещения в резиденции в Кремле Р.Никсон имел встречу с Л.И.Брежневым — с глазу на глаз, то есть беседа происходила только в присутствии переводчиков. На вечер был назначен официальный обед от имени советского руководства в Грановитой палате Кремля. Собравшиеся держались обособленно: с одной стороны — американцы, с другой — советские. Ждали лидеров. Ждали долго Никсон и Брежнев явно «заговорились». Г.Киссинджер подошел и вполголоса озабоченно спросил: «Ну что, получится что-нибудь, какие у вас намерения?» Я ему сказал, что в той мере, в какой дело зависит от нас, все должно получиться.

На следующий день я узнал от журналистов о причинах этих беспокойств. Оказывается, среди американцев распространился слух, что Советский Союз согласился на встречу лишь для того, чтобы уязвить Никсона — здесь, в Москве, устроить ему унизительную проработку за Вьетнам и отправить восвояси несолоно хлебавши. На деле уже первый разговор удался, хотя вопрос о Вьетнаме советская сторона, естественно, подняла. А встреча в целом выросла в настоящий прорыв в советско-американских отношениях, ознаменовав собой начало периода разрядки, с которым все мы — и, я думаю, не без оснований — связывали большие надежды.

Я по естественным причинам — как американист, как директор Института США и Канады АН СССР — уделил здесь основное внимание советско-американским отношениям. Но не менее важные перемены произошли в конце шестидесятых — начале семидесятых годов на европейском направлении нашей политики. Я говорил уже в связи с этим о договорах с ФРГ и соглашении по Западному Берлину. Но улучшились наши отношения практически с каждой западноевропейской страной. Мне представляются также очень важными развитие контактов с социал-демократическим партиями, радикальные изменения наших отношений с международным социал-демократическим движением, а также с Социнтерном. Весьма успешно шел и так называемый европейский процесс — переговоры о безопасности и сотрудничестве в Европе, завершившиеся в 1975 году подписанием известного договора в Хельсинки.