Пещера Лейхтвейса. Том первый - В. Редер

Но нет… ее рука дрожала, когда она постучала в дверь кабинета. Никто не отозвался, и Барберини повторила свой стук. Снова тишина… Аделина нажала ручку: дверь тихо отворилась, и танцовщица очутилась в большой комнате, в которой не было ни души. Зонненкамп, вероятно, вышел из кабинета на несколько минут.

Барберини подозрительно осмотрелась. Взор ее упал на тяжелый зеленого цвета занавес, занимавший стену, противоположную письменному столу. План быстрой, неожиданно легкой победы возник в голове танцовщицы… Она кошачьей походкой подошла к стене и начала нащупывать тайную пружину, поднимавшую занавес… С чисто женской хитростью работала она над открытием механизма.

Наконец — победа! Послышался еле слышный треск — и занавес взлетел кверху… Но в комнате, скрытой за занавесом, не было ничего, кроме золоченой рамы… В раме этой не было ни картины, ни зеркала — она была пуста!

В то время как она с изумлением рассматривала странную раму, в смежной комнате раздался чей-то голос.

— Скажите тому, кто вас послал, что патер Леони будет здесь минут через десять. Пусть пославший письмо поднимется по этой лестнице и пройдет прямо в кабинет господина Зонненкампа.

— Это он, Андреас Зонненкамп, — прошептала Барберини. — Но этот… второй… Кто это может быть? Кто такой этот патер Леони? Боже!.. Ведь я слышала где-то этот голос: он будит во мне какие-то воспоминания. Неужели?! Я знаю, знаю этот голос. Это… Но нет. Этого не может быть. Я ошибаюсь.

С быстротой молнии она вскочила в комнату, где находилась загадочная рама. С легким шуршанием опустился занавес, повинуясь действию нажатой пружины, и прекрасная танцовщица оказалась в тайнике, откуда она могла слышать и наблюдать все происходящее в кабинете.

Зонненкамп быстро вошел в помещение и большими шагами заходил из угла в угол. В руке он держал письмо, которое время от времени пробегал глазами.

— Что бы это значило? — говорил он вслух. — Патер Бруно из Доцгейма, которому я вверил Гунду, в доме которого под видом служанки скрыл я свою дочь, пишет мне, что должен говорить со мною по делу, от которого зависит вся будущность Гунды. Конечно, он обратился не к Зонненкампу, а к патеру Леони, не зная, что это одно и то же лицо. Ему ведь было сказано, что свидание с патером Леони можно иметь через Зонненкампа. Я должен узнать, что скрывается за этими немногими строками письма. Итак, скорее надо переодеваться — Бруно не замедлит явиться сюда.

Открыв потайной шкаф, Зонненкамп сорвал с себя накладную бороду и парик, швырнул их на полку, а из шкафа вынул черную сутану патера и накинул ее на себя. Затем он встал перед зеркалом и принял то самое благочестивое выражение лица, которое все видели у патера Леони.

Все это зорко наблюдал из своей засады прекрасный демон. Когда Зонненкамп снял фальшивую бороду и парик — Барберини вздрогнула. Лицо ее побледнело, а грудь нервно вздымалась. Она с трудом подавила готовый вырваться из груди крик ужаса.

Приняв вид патера, купец сел в кресло перед письменным столом, вынул из кармана сутаны молитвенник и погрузился в чтение. Минуты через три послышался стук.

— Войдите, — тихим голосом произнес Леони.

Дверь отворилась, и в комнату вошел Бруно. Он был бледен как полотно, губы его нервно дрожали, между бровей залегла глубокая складка, а весь вид его говорил о ночах, проведенных без сна. Подойдя к столу, он благоговейно поднес к губам руку патера, но тот мягко высвободил ее и положил на голову Бруно.

— Да будет благословен твой приход, брат мой, — заговорил он вкрадчивым голосом. — Ты желал меня видеть? Господин Зонненкамп был так любезен, что сообщил мне об этом и разрешил принять тебя здесь, где ты можешь говорить все, не опасаясь быть подслушанным.

За занавесом послышался легкий шорох, не долетевший однако до ушей разговаривавших.

Бруно опустился на стул против Леони и некоторое время сидел молча, опустив голову на грудь, как бы собираясь с мыслями. Наконец он тихо заговорил.

— Отец мой, я пришел затем, чтобы исповедаться перед вами в том, чего не выносит более моя душа. Я ежедневно слушаю исповеди тех, за душу которых я отвечаю и которые менее нуждаются в милосердии Господнем, чем я, их исповедник.

— Сын мой, здесь хотя и не Божий храм и мы не в исповедальне, но ты можешь смело открыть мне свою душу. «Идеже об еста два или три собрании во Имя Мое — ту есмь посреде их».

— Аминь, — благоговейно склонил голову Бруно. — Тяжкий грех лежит на моей душе, почтенный отец. Ты доверил мне сокровище. Ты ввел в мой дом девушку неземной красоты, прекрасную, как ангел. Ты сказал мне, что для меня она всегда должна быть дочерью во Христе и что я должен видеть в ней только голубицу, которую должен вести по пути вечного спасения.

— И ты… не оправдал моего доверия, патер Бруно? — глухим прерывающимся голосом произнес Леони.

— Да! — болезненно воскликнул молодой патер. — Да, почтенный отец. Я смотрел на девушку греховными очами земной любви.

Леони как-то съежился в своем кресле. Его горящие недобрым огнем глаза впились в бледное лицо кающегося.

— И ты, — угрожающе заговорил он, — признался в своей любви этой девушке? Ты не сдержал своих священнических клятв, не сдержал своего слова мужчины?.. Ты, может быть, обнимал девушку, может быть, осквернил ее уста греховными поцелуями, может быть… Говори, кайся, как далеко зашел твой грех.

Патер Бруно поднялся со своего места и ясными, спокойными глазами посмотрел на Леони.

— Клянусь Пречистой Девой, — торжественно проговорил он, — что до сих пор сознание долга не усыпало во мне. Я ничем иным, кроме помыслов, не нарушал своих клятв. Я побеждал свою страсть. Гунда осталась для меня тем же, кем и была: моей служанкой. Ни одно непристойное слово не сорвалось с моих уст. Но от этого грех мой не делается легче, почтенный отец. Я потерял чистоту помыслов, я не могу мыслить о Небе, к которому должны устремляться мой ум и мое сердце. Где бы я ни был — передо мною стоит образ прекрасной Гунды, в ушах моих звучит ее серебристый голос. А когда я вижу ее подле себя, когда ее дыхание касается моего лица, тогда, отец… тогда я Должен усиленно молиться, чтобы не впасть в искушение, не поддаться дьяволу. Во сне я вижу только Гунду. Недавно она в сновидении склонилась надо мною, и… наши уста слились в долгом поцелуе. Это было сновидение, почтенный отец, но и оно ужасно.

Молодой патер смолк. На его шелковистых ресницах блестели слезы.

Из груди Леони вырвался вздох облегчения.

— Чего же ты хочешь от меня, сын мой? — проговорил он. — Как думаешь ты сам обо всем этом? Как намерен ты поступить в будущем?