Прикосновение к человеку - Сергей Александрович Бондарин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Петр Петрович молчал. Молчал и я.
— То, что я вам говорю, вам понятно?
Я продолжал молчать. И тогда опять в разговор вступил Петр Петрович. Он сказал:
— Вадим все высказал справедливо. Я очень рад. Самое главное — человеческое. Не будем лицемерить, там у нас (Петр Петрович сказал «у нас») не всегда и не совсем так. Потому что жизнь — борьба. Там среди снегов — и нигде больше — магма жизни! Обжигает, и потому именно тем, кто рядом с огнем, иногда бывает больнее, чем тем, кто в стороне. Но, возможно, мы просто мало знаем. О, это мы чувствуем, и это подтверждает великолепный Советский павильон на ЭКСПО-67. Что там показано? Выращивание нового человека! Великолепный ковчег двадцатого века из стекла и легких металлов. Так вот, голубчик мой, — извините, пожалуйста, эту фамильярность, — это и хотелось бы увидеть мне прежде всего — новых людей, произошедших от русского народа, — и не здесь, в Канаде, а там, у нас, в России, где кипит магмой самое большое, жгучее дело, там хочу видеть!
Замолк Петр Петрович. Ниагара продолжала реветь. То, что Петр Петрович только что сказал, то, как он сам кипел и плавился при этом, незабываемо. Постояли еще, еще послушали Ниагару.
— Ну, идем, Вадим, пора. Мы ведь ямщики — не кто-нибудь! И вон кого возим. — И обратился ко мне с усмешкой смущения, видимо, грубой шуткой стараясь прикрыть свое волнение: — Не задерживайтесь! Не задерживайте нас! Еще полюбуйтесь — и бегите к машине. Пора… Смотрите, как мужественно, с каким глубоким сознанием того, что иначе невозможно, сливаются вместе и обрушиваются с уступа громадные воды. О-го-го! Очень красиво! И как жаль, что не всякий обогащается этой красотой. Видят только бревно, вон то, что несется, сейчас, впрочем… и оно пойдет туда же… Не запаздывайте!.. А я, может быть, запоздаю, ничего не поделаешь — загадочная русская натура.
И вот вдруг — и так странно было внезапно услышать здесь то, что я услышал вместе с вековечным шумом Ниагары, — вдруг в этот шум вплелась песня, слова вплелись, и какая песня и какие слова!
Уже уходя все дальше и дальше, Петр Петрович запел:
Степь да степь кругом!
Путь далек лежит,
А в степи глухой
Замерзал ямщик…
Прошло время — и вот я снова и снова слышу над Ниагарой эту песню. Чудно! Над Ниагарой! Вижу перед собой могучее движение: плавная, все убыстряющаяся широкая река вдруг и совсем обрушивается в широченном своем размахе, и это уже не река, не вода, способная отразить в себе небо и облака, как сказал Петр Петрович, как он пропел потом, это чувство необыкновенной глубины, широты, мужественной силы, смелой и трагической решимости, с какою — согласен и с этим — не вода, а целые народы исполняют свою историческую судьбу.
Вспоминаю я еще и о том, как иной раз и теперь, подобно ямщику из песни, русский человек принимает свой роковой час. Я видел это. Так неотвратимо совершается грандиозное преломление и уход из жизни. Это знаем мы и по Толстому — со спокойной решимостью, мужественно, плавно, величаво.
Так живет русский народ, так воевал он (на Шипке, на Перекопе, под Ленинградом), так делал и делает он свое заповедное дело истории — где бы он ни был, куда бы его ни занесло, хоть за океан.
Ниагара, Ниагара, о богиня гордого и грозного шума!
ГРОЗДЬ ВИНОГРАДА
Может быть, я проплыл бы мимо, дальше, не задерживаясь в Новороссийске, но, развернув свежую газету на переходе из Феодосии, я твердо решил сойти на берег.
Что же было тому причиной? Неужели газетный снимок, изображающий сбор винограда в совхозе «Малая земля», и две строки подписи с указанием имен лучших сборщиц богатого урожая?
Да! Этот снимок меня взволновал…
А теплоход, приближаясь к порту, уже шел обширной многоводной бухтой, и я старался разглядеть в бинокль знакомые места. Но как непохожи холмистые берега с их садами, виноградниками, чистенькими домиками на то, что приходилось нам видеть в тяжелые годы борьбы за Новороссийск!
Год и пять дней мы видели перед собою исконный черноморский город, захваченный врагом. Как призрак стоял он перед нами. Черные квадраты окон, остывшие трубы заводов. Каменная пустыня! И среди этой пустыни изо дня в день я разглядывал в бинокль окраину мертвого города, вглядывался в пустынный двор домика, к которому вплотную подходили почерневшие виноградники.
Я расскажу, чем примечателен был этот двор, почему я усердно высматривал его среди омертвелых, как на луне, камней, — искал так же усердно, как делал это сейчас, и нужно сказать — тогда с бо́льшим успехом.
Был у меня знакомый фурман Новороссийского порта, старшина грузчиков Петр Маркович Полыско.
Угрюмый Петр Маркович не во всем походил на грузчика: он был и не разговорчив, и не бранчлив, скорее даже кроток и очень любил книжки.
Во время спешной эвакуации города старшина четверо суток не отходил от лебедки, и поэтому он не успел спасти свою семью, жену и взрослую дочь Ксюшу. Прямо с пристани от трюмов и портальных кранов, прыгнув на борт последнего катера, Полыско ушел из-под вражеских выстрелов.
Он был очень нужен в военной базе, но упорно просил у начальства откомандировать его с береговых погрузочных работ на сейнеры, совершающие по ночам рейсы к берегу Малой земли, и он своего добился.
На радостях, что ли, необщительный человек разговорился со мной. Мне даже показалось, что в глазах у Петра Марковича блеснула слеза.
— Вы правильно подмечаете, — сказал Петр Маркович, отворачиваясь в сторону. — Верно: у человека кошки на душе. Это вы угадали. А почему? Почему кошки? — С тихим ужасом Петр Маркович отвечал на свой же вопрос: — У меня ведь там остались… я не успел за ними, — у него перехватило дыхание, как будто он хлебнул горячего. — А там, что там? Вы сами знаете, что и как там. Потому я на сейнер напросился, что с него ближе до дома. Все-таки! Пойдем к берегу — и я и они дышим одним воздухом. Все-таки легче. А то просто смех: направили меня в
