Одалиска - Нил Стивенсон

На судёнышке, идущем из Маастрихта в Нимвеген. Условия не лучшие, но по крайней мере не надо больше идти или скакать верхом. Возобновила знакомство с мылом.

Я в каюте корабля, идущего по каналу на запад через Голландскую республику.

Рядом спят принцессы.

Немцы, при всём своем аккуратизме, обожают сказки или, как они говорят, Marchen. Параллельно с их опрятным христианским миром существует Marchenwelt, языческое царство чудес и волшебных персонажей. Почему они верят в Marchenwelt, для меня было и остаётся загадкой, однако сегодня я ближе к пониманию, чем вчера. Ибо вчера мы добрались до Нимвегена и тут же отправились на пристань. Я стала искать баржу, идущую в Гаагу или Роттердам, Иоахим и Ганс тем временем расспрашивали пассажиров, прибывших по Рейну. Не успела я устроиться в удобной каюте, как появился Иоахим с двумя персонажами прямиком из Marchenwelt. Это были не гномы и не феи, а принцессы: одна взрослая (думаю, ей нет тридцати), другая с ноготок (она уже трижды повторила мне, что ей пять). Натурально, у маленькой была кукла, по её уверениям — тоже принцесса.

Они ничуть не походили на государынь. У матери — её зовут Элеонора — есть что-то от королевской повадки, но тогда я этого не заметила, ибо, едва увидев чистую постель (мою) и поняв, что я пригляжу за Каролиной — так зовут дочь, — она рухнула на (мою) кровать, уснула и проспала несколько часов кряду. К тому времени баржа давно уже была в пути. Я почти всё это время болтала с маленькой Каролиной, которая старательно уверяла меня, что она — принцесса, но поскольку тоже самое она говорила про грязный лоскутный комок у себя в руках, я не очень-то обращала внимание.

Иоахим заверил, что оборванка, храпящая в моей постели, и впрямь принадлежит к августейшему дому. Я уже хотела ответить, что его провела мошенница, когда вспомнила про Зимнюю королеву: как та, изгнанная папистами из Богемии, скиталась по всей Европе, покуда не обрела пристанище в Гааге. Живя в Версале, я больше, чем нужно, узнала о бедственном положении многих аристократических и королевских семейств. Так ли невероятно, что три принцессы — мать, дочь и кукла — остались без крова и куска хлеба на Нимвегенской набережной? Ведь в эту часть Европы пришла война, а войны рвут завесу между повседневным миром и Marchenwelt.

К тому времени, как Элеонора проснулась, я успела починить куклу и настолько прониклась ответственностью за Каролину, что готова была похитить её у матери, если бы та, проснувшись, оказалась сумасшедшей. (Я вовсе не склонна относиться так к детям вообще; в Версале моим заботам то и дело поручали малолетних засранцев, чьи имена я давно позабыла. Однако Каролина умна, с ней интересно разговаривать; такой приятной беседы у меня не было уже несколько недель.)

Когда Элеонора встала, умылась и подкрепилась моей провизией, она поведала историю, хоть и дикую, но по современным меркам вполне правдоподобную. Она назвалась дочерью герцога Саксен-Эйзенахского, вдовою маркграфа Бранденбург-Ансбахского; дочь ее полностью именуется Вильгельминой Каролиной Ансбахскою. Когда несколько лет назад маркграф умер, его титул перешёл к сыну от первого брака, который всегда считал Элеонору злой мачехой (куда без неё в сказке!), поэтому выгнал их с Каролиной из замка. Они вернулись на родину Элеоноры, в Эйзенах — местность на краю Тюрингского леса, в двухстах милях к востоку оттого, где мы сейчас. Её положение тогда, несколько лет назад, было полной противоположностью моему: знатный титул и никаких средств, в то время как я, не имея иных титулов, кроме «невольница» и «бродяжка», располагала кое-какими деньгами. Так или иначе, они с Каролиной вынуждены были поселиться в фамильном охотничьем домике среди Тюрингского леса. Однако в Эйзенахе Элеонору хотели видеть не больше, чем в Ансбахе после смерти мужа, поэтому она хоть и проводила там часть года, старалась больше гостить у дальних родственников в разных частях северной Европы, переезжая время от времени, чтобы не слишком надоесть хозяевам.

Недавно она нанесла короткий визит в Ансбах, пытаясь наладить отношения с пасынком, а оттуда отправилась в Мангейм к какому-то кузену, который и прежде им помогал. Они с Каролиной: прибыли, разумеется, в самое неудачное время, несколько дней назад, когда выстроенные в Хагенау французские баржи подошли по Рейну и принялись бомбардировать городские укрепления. Кому-то хватило присутствия духа посадить их на баржу с состоятельными беженцами. Вскоре они были вне опасности, хотя ещё день или два слышали отголоски канонады. До Нимвегена добрались без происшествий, но на борту было столько беженцев, в том числе тяжелораненых, что Элеоноре лишь изредка удавалось прикорнуть. Когда они с дочерью, пошатываясь, перебирались по сходням на пристань, Иоахим — знатный пфальцский дворянин — узнал их и привёл ко мне.

Теперь рейнское течение несёт нас, вместе с плавучим мусором, к морю. Я не раз слышала, как немцы и французы презрительно сравнивают Нидерланды со сточной канавой, которая собирает все помои христианского мира, но не может смыть их в море, а откладывает грудой под Роттердамом. Это грубый и нелепый поклёп на отважную маленькую страну. Однако глядя на себя и на принцесс, а также вспоминая наши недавние странствия (долгий мучительный путь через тёмные опасные края к воде и дальше вниз по течению), я различала в приведённом сравнении долю жестокой правды.

Впрочем, мы не позволим, чтобы нас смыло в море. В Роттердаме мы отклонимся от естественного течения реки и по каналу двинемся к Гааге. Здесь принцессы обретут убежище, как Зимняя королева на исходе своих мытарств, а я попытаюсь дать связный отчёт принцу Оранскому. Вышивка моя, еще не законченная, уже безнадёжно испорчена, но в ней есть все, что нужно Вильгельму. Закончив отчёт, я сошью из неё подушку. Все будут дивиться, зачем я храню в доме старую линялую тряпку; я не выброшу её, что бы ни говорили. Начиная ее, я думала отмечать лишь перемещения французских войск и тому подобное, однако странствия давали мне досуг для вышивки, и я понемногу начала поверять ей свои мысли и чувства. Может быть, мною двигала скука, а может — желание, чтобы какая-то частичка меня сохранилась, если я погибну или попаду в плен. Глупо, наверное, но женщина, лишённая семьи и почти без друзей, живёт на краю отчаяния, проистекающего из страха умереть, не оставив по себе следа; страха, что всё, ею сделанное, канет в небытие, а воспоминания (скажем, о докторе фон Пфунге) оборвутся, как крик в тёмном лесу. Писать такой подробный дневник небезопасно; я делаю это, дабы не думать с тоской, что жизнь моя пройдёт бесследно. Так по крайней мере я становлюсь частью истории, вроде тех сказок, какие матушка рассказывала мне в алжирских баньёлах или какими Шахерезада продлила себе жизнь на тысячу и одну ночь.