Воспоминания - Сергей Сазонов

Бельгийский посланник в России граф де Бюиссере, с которым мне приходилось неоднократно касаться вопроса о положении его отечества как международного фактора, повторял мне, что Бельгия настроена нейтрально не только политически благодаря своему географическому положению между тремя великими державами, но также и в силу своего исторического прошлого и особенностей своей национальной культуры, спасающих её от односторонних увлечений. Положение Бельгии, по словам Бюиссере, вынуждает её жить в одинаково дружественных отношениях со всеми её соседями, не отдавая предпочтения никому из них и считая своим врагом того, кто бы он ни был, кто обнаружит поползновение покуситься на её независимость. «Nous serons contre 1'agresseur de qulque сфtй qu'il vienne», – говорил посланник. В основательности этих слов трудно было сомневаться, потому что было ясно, что они вполне отвечают правильно понятым интересам культурной и богатой, но в военном отношении слабой страны, уверенной, что в борьбе за свою независимость она всегда найдет могущественных союзников. В Париже это было хорошо известно, и французскому правительству не приходило в голову использовать Бельгию для наступательных целей против Германии.

Риск, связанный с подобной политикой, должен был бы быть известен и в Берлине. Но давно выработанный на случай нападения на Францию стратегический план и уверенность как в непогрешимости этого плана, так и в быстрой и решительной победе, не говоря уже о возможности, одинаково заманчивой с экономической и военной точек зрения, захвата устьев Шельды, затмевали взор германских политиков и стратегов, и Германия решилась на шаг, который должен был неминуемо спутать её расчёты и разрушить надежды на скорый успех, вовлекши Англию в войну на стороне союзников.

Хотя в Германии, особенно под первым впечатлением выступления Великобритании на стороне России и Франции, посыпались по адресу английской политики бесчисленные обвинения в заговоре, коварно подготовленном вместе с союзниками для уничтожения Германии, русское правительство находилось до самой минуты вторжения германских войск в Бельгию в тревожной неизвестности относительно намерений лондонского кабинета. Настойчивые убеждения, обращенные мной к английскому правительству заявить о солидарности его интересов с интересами России и Франции и тем раскрыть глаза германского правительства на страшную опасность пути, на который его поставила самоуверенность берлинского генерального штаба и германских государственных людей, не имели в Лондоне успеха. Едва ли надо мне прибавить, что если бы между Англией и Двойственным союзом существовал означенный заговор, то просьба моя, обращенная к лондонскому кабинету, не имела бы никакого смысла. Эмпиризм английского народа отвергает национальную опасность, пока она не стала осязательной всем и каждому. Поэтому понятно, почему в Англии немало государственных людей, не решающихся, предупреждая изъявление воли общественного мнения, говорить от его имени.

Война не была своевременно предупреждена, и приходилось её вести. Поздно вечером, 4 августа, в Берлине произошло свидание германского канцлера и британского посла, во время которого было произнесено роковое слово о «клочке бумаги», ставшее с тех пор нераздельным с именем Бетмана-Гольвега.

Едва ли можно найти в истории политической жизни Европы другое неосторожно сказанное слово, которое причинило бы больший нравственный урон не только человеку, произнесшему его, но и тому правительственному строю, которого он являлся представителем.

5 августа утром весть об объявлении Англией войны Германии достигла Петрограда и была принята с одинаковым удовлетворением как в правительственных, так и в самых широких кругах населения. Чувство грозной опасности, тяготевшее над нами при вступлении в борьбу, ставшую неизбежной, благодаря безумию Австро-Венгрии и попустительству Германии, сменилось у нас надеждой на её благополучный исход. У меня лично с момента вторжения германских войск в Бельгию исчезли всякие сомнения насчёт участия Англии в европейской войне на стороне Двойственного союза и явилась не только надежда на её благоприятный исход, но и полная уверенность в торжестве над попыткой Германии навязать Европе свою гегемонию. Не достигнув объявления лондонским кабинетом своей солидарности с нами, мы могли только радоваться, что сама Германия вынудила его вступить в ряды своих противников и таким образом добилась того, к чему мы тщетно стремились. Раз европейская война не могла быть избегнута, было существенно важно вести её в условиях наибольшей успешности. Эти условия наступали для Двойственного союза в том случае, если бы борьба велась не только сухопутными силами, но в ней участвовали бы громадные морские силы Великобритании, которые парализовали бы всю экономическую жизнь врага.

Оставалась однако ещё одна и весьма серьезная опасность. Германия могла нанести сокрушающий удар Франции и России в первые же недели войны, обрушившись всеми своими силами на одного из союзников. Опасность эта была особенно велика для Франции, легче уязвимой, чем Россия, благодаря сравнительной близости Парижа от границы. Мы все слышали о плане кампании берлинского генерального штаба, состоявшего в сосредоточении главных сил Германии против одного из противников Германии, а затем, после его разгрома, обращении их против другого. Эти операции должны были быть произведены в возможно короткий срок. Поэтому во мне давно укоренилось убеждение, что если Германия не одержит в первые два-три месяца войны решающих судьбу кампании успехов, она не выйдет из неё победительницей.

Этот план не был приведен в исполнение, по крайней мере в полном его объеме. Ответственность за его изменение, кажется, ещё не выяснена в самой Германии. Тем труднее говорить о ней иностранцам. В печати я видел указания на то, что виновником его неисполнения одни считают императора Вильгельма, другие – генерала Мольтке, племянника знаменитого стратега, не унаследовавшего его талантов, третьи – подначальных лиц, не имевших определенных взглядов на вопросы такой важности, а силившихся угодить тому или иному власть имущему лицу. Несомненно только то, что Германия в 1914 году начала войну на обоих фронтах и этим, может быть, лишила себя возможности быстрых и решительных успехов на одном из них.

События скоро подтвердили мои ожидания. Победа на Марне, которой Франция обязана генералам Жоффру и Галлиени и самоотверженной помощи России, пославшей по просьбе французского правительства на почти верную гибель армию генерала Самсонова, неподготовленную для наступательного похода, в пределы Восточной Пруссии, сразу остановила победное продвижение германской армии на Париж и этим спасла не только столицу Франции, но в значительной степени предрешила и исход войны. Истинное значение поражения на Марне не оставило в германских руководящих кругах никакого сомнения, и берлинское правительство приняло должные меры для того, чтобы помешать ему проникнуть в сознание общественного мнения и тем поколебать в самом начале войны уверенность народа в её счастливом исходе. Эта цель была легко достигнута, и по сей день в Германии ещё не много людей, которым значение сентябрьских боев на Марне было бы ясно.