Свидетель - Владимир Березин

A chi Italia?

Это повествование тяжело тем, что дневник начинает отдавать литературой. История с ним похожа на историю с работницей тульского самоварного завода, которую провожают на пенсию. Ей дарят самовар.

— Ох, спасибо, — говорит она со сцены. — А то, грешным делом, вынесу с завода деталей, соберу дома — то автомат получится, то пулемёт.

Так и я, задумав письмо или дневник, решив написать любое слово на бумаге, получаю нечто иное.

Сейчас я буду рассказывать об итальянцах.

Видел я итальянцев, собственно, даже не итальянцев, а католиков, что собрали вокруг себя итальянские миссионеры. Видел я их зимой в пансионатах и летом — в таких же пансионатах. Итальянцев было мало, впрочем, были бельгийцы, американцы, перуанка и несколько настоящих африканских негров. А надо сказать, что настоящих африканцев я люблю. Не тех, что развращены войной, а этих — простых и понятных нам.

И были там итальянские монахи, бегала взад-вперёд визгливая польская женщина. На родине она жила в каком-то маленьком городе на совершенно польской реке Нил. Эта женщина звала всех к себе в гости, но я не знал ни одного человека, который посетил бы берега польского Нила. Как, кстати, не знал ни одного человека, который бы получил от неё обратно данные в долг деньги. Я, кажется, был единственным непострадавшим. Видимо, оттого, что был небогат и денег не давал.

Она подставляла под удар, перепродавала слова и обещания множества людей. Эта стремительная комбинация перепродаж и подставок не нова, о ней не стоило бы говорить. Говорить стоит о другой, действительно уникальной черте этой женщины.

Полька говорила со скоростью печатного парадного шага — 120 слов в минуту. Её речь с интонацией швейной машинки, с плавающими ударениями интернационального происхождения — вот что действительно встретишь редко.

Появлялась там и другая, но — итальянская женщина с русским мужем. Человек этот был с лёгким налётом бандитской уверенности в жизни.

Остальные представляли все республики бывшего СССР.

Начальник и основоположник этого дела отец Лука был священником, единственным настоящим священником среди руководителей общины.

В России он жил давно и распространял тогда «Посев» и «Грани». Названия парные, как близнецы-братья, без особого значения для современного уха. Собирал он стихи каких-то католических диссидентов.

Потом к нему на московские собрания начали ходить разные люди. Как мудрый пастырь, Лука собирал вокруг себя людей не фанатично религиозных, а просто интересных. Разница в покупательной стоимости рубля и доллара была тогда разительной. Лука мог кормить своих заблудших и блудящих овец, среди которых оказались даже удивлённые жизнью сатанисты.

Собрания превращались в камлания. В них, как в поданных к столу обычных пельменях, щедро политых уксусом, главной приправой была эссенция популизма. Это вообще было общей чертой всей миссионерской деятельности того времени. И это, надо сказать, приносило успех. Община разрасталась, проповеди удавались, количество новообращённых росло. Внутри общины, и это понятно, рождались дети. Их тоже крестили, и дело шло.

Атеисты и язычники превращались в прозелитов, оставаясь при этом язычниками и атеистами. Чем-то это напоминало поведение иезуитов в знаменитом романе Гюисманса, что позволяли главному герою «заниматься любимыми предметами и не учить нелюбимые, ибо не желали, подражая мелочности светских учителей, оттолкнуть от себя придирками сильный независимый ум».

Люди, которых я знал, крестились странно. Был, например, один примечательный человек, которого среди друзей звали «Жид Васька». Это было необидно и принято им самим. Раньше он играл в джазе. Теперь, в свободное от математики время, Жид Васька путешествовал по гостям, временами попадая на собрания общины.

Жид Васька принял католичество. Друзья подступили к нему и спросили: «Зачем?» Он ответил вполне логично:

— Мне как-то было все равно, а отцу Луке приятно.

Ещё нетвёрдо владея русским языком, на каком-то камлании, происходившем на природе, отец Лука громко возгласил: «Все вы тут мои овцы в натуре».

Впрочем, давным-давно в общине появилась некая поверяющая. Потом её снова послали в Россию для укрепления порядка — сменить Луку в руководстве общиной. Что страшнее — кроме руководства ей отдали общинную мошну.

Люди интересные заместились уныло-религиозными. Община начала хиреть. Вскоре руководство опомнилось, и всё вернулось на свои места. Однако рубль на время перестал плясать с долларом вприсядку. Свальная радость религиозных обращений сменилась иными модами.

Интересные люди тем и были интересны, что жизнь их была наполнена интересными делами. Они разбрелись, держа в руках фотоаппараты и блокноты, банковские документы и, иногда, оружие. Они вошли в чужие города, пересели с городского транспорта на собственные автомобили. Кормить их уже было не нужно. Они кормили себя и свои семьи сами.

Я встречал их в этой иной жизни. Они были разными, но масонская печать католической общины лежала на их лицах.

В компании было нас несколько — Лодочник, Жид Васька, Пусик, Хомяк и я.

Про эту компанию есть случайная и мешающая сюжету история. Была ещё среди знакомых этих людей Девушка Маша.

Она пела с Жидом Васькой в джазе. И это была отчасти восточная женщина с музыкально-филологическим образованием.

Однажды Девушка Маша попала на вечер к Главному Скульптору Москвы. Девушку Машу посадили между хозяином и неким человеком, в котором по речениям она опознала знатного Москвоведа и к тому же пресс-секретаря хозяина. Вот Главный Скульптор Москвы произносит тост, а Девушка Маша одиноко катает свой бокал по столу, потому что пресс-секретарь налил себе в стакан водки и успокоился.

— Что это ты, Лёва, за девушкой так плохо ухаживаешь? — спрашивает Главный Скульптор Москвы. А Москвовед, дурачок, отвечает:

— А она не в моём вкусе.

— Пачэму?

Грузинский акцент прилагался.

— Я люблю блондинок, и к тому же худеньких.

А Девушка Маша, луноликая женщина в теле, и цвет волос у неё был также вполне грузинский. Но к тому же женщина она своеобразная — можно, конечно, сказать ей слово поперёк. Но есть в этом опасность, что она прокусит тебе горло, и только голова свалится за спину.

— Да и вы не в моём вкусе, — замечает она несчастному Москвоведу.

— Это ещё почему? — говорит он заинтересованно.

— Я предпочитаю мужчин.

Несколько лет назад человек Лодочник повёз девушку Девушку Машу к себе на дачу. Повёз себе и повёз. К ночи выяснилось, что кровать одна.

— Э-ээ, нет, — говорит Девушка Маша, — тогда я не буду спать всю ночь, а буду сидеть здесь, на веранде.

И вот из запасников извлекли пыльную и скрипучую раскладушку, и наутро Лодочник с каменным лицом отвёз Девушку обратно в Москву.

Несколько лет спустя Девушка Маша шла с Васькой и Хомяком из католической миссии, проводя время в богоугодных беседах. Наконец Хомяк произнёс:

— Вот ты, Девушка Маша, хорошая баба. А то, знаешь, какие бывают… Вот Лодочник-то, снял одну, повёз на дачу. На бензин потратился. Под гитару пел. А она… Одно слово — сука.

Девушка Маша после недолгих раздумий сказала печально:

— Знаешь, это была я.

Последовала тягучая немая сцена.

Но вернёмся к Луке.

Теперь у Луки был приход в одном областном центре, была церковь, которую посещало множество негров, что учились в этом городе. Интернациональный это был приход, многоцветный и странный на белом русском снегу.

В Москве же община собиралась в маленькой однокомнатной квартире, снятой где-то на Бауманской. Там, на белом пространстве стен, висели застеклённые календари — обрезки фресок Джотто.

Лампочка без абажура зеркалила в этих стёклах.

Мерно бился, стучал где-то под потолком электросчётчик.

Или они собирались в другом месте, в большом зале Дворца пионеров. Зал был похож на огромную салатницу — блёкло-зелёным цветом стен и стёклами множества окон, играющих на солнце.

Над столом витал унылый призрак коммунизма — вернее, кружка по изучению марксизма-ленинизма. Обсуждалось прохождение через игольные уши, говорили о недостаточности этики в христианстве — и всё по не очень хорошему переводу не очень внятной книги. Сочинитель родился в год марша Муссолини на Рим. Он родился в Дезио, а потом преподавал в Венечано. Речь моя, правда, идёт не только о нём. Речь идёт о песнях, перемещениях и музыке слов.

Говорили сидящие за столом «надо любить Христа», а выходило — «надо любить креста». Были в этом странные озвуки и ослышки.

Но угрюмый и скорбный путь православия жил внутри меня.

— Ах, — хотелось сказать, — ах, русская земля, и всё это происходит на тебе, всё это ты принимаешь. Не за шеломянем ли ты еси?