Остановите самолет — я слезу! Зуб мудрости - Эфраим Севела

Нашлись стаканы и нашелся томатный сок. Б. С. налил в стакан водки до самых краев, в другой — немножко томатного соку, сказал всем «Будем здоровы», и залпом опрокинул в рот весь стакан водки. Затем отпил из другого стакана глоток томатного сока и перевел дух.

Хозяева обалдели. А я зарделась от восторга. Настоящий мужчина! Моряк!

— Надеюсь, этого… вам хватит? — робко спросил мистер Крацер, протягивая руку к бутылке, чтобы унести ее подальше от греха.

— Но-но, — отвел его руку Б. С. — Оставьте. Я ведь только вхожу во вкус.

Чтоб отвлечь хозяина, я спросила, откуда родом огромная люстра, висевшая в гостиной.

— Из Голландии! — с удовольствием ответил мистер Крацер. — В Амстердаме купил. Ей двести или триста лет. Немножко реставрировать пришлось.

Он взял меня за руку и повел наверх по лестнице, распахивая дверь за дверью и демонстрируя мне сокровища этого дома. И хоть в комнатах и холлах была напихана уйма вещей разного стиля, но всегда дорогих, дом выглядел пустым и нежилым. От него веяло складом, загроможденным театральным реквизитом с фальшивой позолотой.

— Ну, как? — нетерпеливо спросил мистер Крацер, видя, что я не проявляю ожидаемого восторга. — Ты бы хотела жить в таком доме?

Тут меня словно злая муха укусила.

— Нет! — отрывисто сказала я. — Ни за что на свете!

— Почему? — великодушно рассмеялся мистер Крацер.

— Потому что это не дом, а мавзолей. Я бы не хотела жить в могильном склепе. Здесь могут жить только привидения.

Он опешил и даже глупо хихикнул от неожиданности.

— Ты — дерзкая и невоспитанная девчонка! — сказал он тоном обиженного ребенка и побежал от меня мелкими семенящими шажками. Сука Джерри, увязавшаяся за ним, тоже заковыляла от меня, вихляя голым бесхвостым задом.

Я тут же пожалела, что сгоряча ляпнула такое. В первую очередь я подвела Б. С. Ему предстоит деловой разговор с хозяином дома, а я его кровно обидела, и сейчас он выместит свою злость на нисколько не виновном Б. С. и тогда — зря вся эта поездка, которая уже обошлась из-за поломки машины в сто долларов. Денег у Б. С. в обрез, он еле-еле тянет до экзаменов. Господи, что я натворила!

Мистер Крацер, конечно же, с места в карьер наябедничал Б. С. на меня, пыхтя от негодования. Б. С., угрюмо набычившись, выслушал его доклад о моем дерзком поведении и травме, которую получило гостеприимное сердце хозяина.

— Отлично! — сурово сказал Б. С. — Я ее выпорю! У вас есть ремень пожестче?

Мистер Крацер захихикал, давая понять, что он принимает эти слова как шутку.

— Не смейтесь! Я — серьезно! Ребенка надо приучить к такту! Особенно по отношению к таким… достойным всяческого уважения людям. Несите ремень!

Мне вначале показалось, что он действительно решил меня отстегать ремнем, но слова «достойным всяческого уважения людям» были полны такой ядовитой иронии, что я не беспокоилась за сохранность своей попки.

За ужином я сидела, не проронив ни слова. Обиженный мистер Крацер не удостаивал меня даже взглядом, Б. С. был занят разговором с ним, а миссис Крацер, как птица, поворачивала голову то к одному, то к другому, таким образом тоже участвуя в застольной беседе.

Перед ужином Б. С. хватил еще полстакана водки, и за столом его немножко развезло. Вместо того, чтобы замять мою дерзость, вежливо свести разговор к конкретному делу, ради которого он и приехал сюда, Б. С. сорвался. На чем? Конечно, на Израиле.

Я уже заметила, что не бывает случая, когда соберутся больше трех евреев, чтобы они не заговорили и не заспорили об Израиле. Больная мозоль.

Мистер Крацер, обиженный мною, стал изливать Б. С. свое недовольство русскими евреями, которые вместо Израиля едут в Америку, отвечая черной неблагодарностью за заботу о них американских евреев.

— Мы тратим на них деньги! Выступаем на митингах! — закипятился мистер Крацер. — А они? Едут сюда, чтобы стать миллионерами! А кто будет защищать Израиль?

— Вы, — с детской непосредственностью сказал ему Б. С., улыбаясь как можно доброжелательней.

— Я? Я уже стар.

— Ну, ваши три сына.

— Как поступать моим сыновьям, я без вашего совета решу.

— Почему же не послушать дружеского совета? — продолжал улыбаться Б. С. — Лучше бы ваши сыновья постояли с винтовкой на Голанских высотах, чем жрать наркотики и курить марихуану. По крайней мере, остались бы евреями и здоровье сберегли.

— Ну, кто бы говорил, только не вы, — парировал хозяин. — Вы же… как бы это сказать помягче… вы же дезертировали из Израиля.

— Я свое отслужил, — пожал плечами Б. С. — Теперь пусть другие послужат.

— Мы даем свои деньги. Без этих денег Израиль бы не выстоял.

— Не кривите душой! Вы не даете своих денег. То, что вы даете Израилю, потом снимаете с налога и ничего не теряете. Если б вам пришлось раскошелиться своими кровными денежками, Израиль бы давно ноги протянул.

— Значит, я — плохой еврей, а вы — хороший?

— Я хоть лицемерно не скулю на всех углах о своей любви к Израилю, отсиживаясь в Нью-Йорке. Я уехал потому, что не люблю тот Израиль, который есть. А изменить его у меня нет сил. Я не хочу строить социализм в Израиле. Достаточно я строил его в России… и построил собственную тюрьму.

Миссис Крацер вдруг всплакнула, и это погасило разгоравшуюся ссору.

— Ах, если б наши сыновья послушали доброго совета, — всхлипнула она. — Они бы не путались неизвестно с кем, а нашли бы в Израиле еврейских невест.

Разговор переключился на другую тему. На упадок нравов, на низкую мораль. Об их сыновьях больше не вспоминали, но чувствовалось, что все это говорится из-за них. Потому что у родителей болит душа за свое свихнувшееся потомство.

Когда мистер Крацер водил меня по дому, я видела на стенах портреты трех мальчиков: и в самом раннем возрасте и уже почти взрослых. Ничего примечательного. Обычные американские еврейские мальчики. Даже с ермолками на головах. А то, что они стали наркоманами, должно быть, имеет свои причины. Я бы тоже стала жрать все, что угодно, вплоть до наркотиков, родись я в такой семейке. Что, кроме денег, мог дать детям дантист Крацер? Какие идеи? Какие идеалы?

В гостиной висела цветная фотография, изображавшая сияющего от счастья мистера Крацера в шортах и спортивной кепке рядом с поднятой на веревках рыбиной размером больше, чем сам рыбак. Они сняты на яхте в море. Должно быть, у берегов Флориды. Этот сфотографированный трофей красуется рядом с дипломом дантиста и, видать, является предметом не меньшей гордости.

Во многих американских состоятельных домах я видела такие же фотографии на стенах. Хозяин в шортах и кепке с козырьком, обязательно большая рыбина, поставленная на хвост. Море. Яхта. Это, очевидно, знак, свидетельство завоеванного в жизни положения. Как звездочки на погонах военных. Даже у отца Питера Лоутона, моего школьного приятеля, который негр, но адвокат, тоже висела фотография с большой рыбой. Разница была лишь в цвете кожи рыбака.

Чем же мог заинтересовать своих сыновей мистер Крацер? Чем мог увлечь их? Перспективой сфотографироваться рядом с большой рыбой, затем повесить эту фотографию рядом с адвокатским или докторским дипломом в рамке и заняться загребанием денег?

Немудрено, что они ударились в наркотики и разврат. Что им еще оставалось делать? Идти по стопам своего папаши? Для этого они слишком начитаны. Ехать в Израиль? Туристами, пожалуй, но не больше. Как и отец.

Я слушала жалобы миссис Крацер, видела растерянное и жалкое лицо ее мужа и думала о том, как им должно быть одиноко и страшновато одним-одинешеньким с дряхлой собакой Джерри доживать среди голого леса в этом пустынном и неуютном, как могильный склеп, доме. Я вспомнила своих дедушек и бабушек и подумала о том, что они лучше прожили свои жизни. По крайней мере, чем-то увлекались и свято верили во что-то.

— Можете ответить на мой вопрос, мистер Крацер? — вежливо и учтиво обратилась я к хозяину, искренне желая отвлечь его от тягостных мыслей. — Могли бы вы, будучи до крайности голодным, везти целый эшелон с хлебом и не съесть ни крошки?

Мистер Крацер ничего не понял и затряс головой, словно стряхивал с себя какое-то наваждение, а миссис Крацер обеспокоенно положила ладонь на мой лоб и сказала:

— Время слишком позднее для ребенка. Ее надо уложить спать.

Я лежала с закрытыми глазами и, чтоб побыстрее уснуть, представляла, будто я лежу в своей комнате в Нью-Йорке, и за тонкой перегородкой платяного шкафа я слышу сонное дыхание мамы. Но вместо маминого легкого дыхания скрипучей визжащей пилой резал мой слух жуткий собачий храп из гостиной. Я никогда не думала, что собаки могут так храпеть во сне. Сильнее, чем дедушка Степан, когда он засыпал, крепко выпив. Но, пожалуй, такое жирное и старое кривоногое чудовище, как эта сука Джерри, так и должно храпеть.