Закон абордажа - Игорь Недозор

— Не очень похож ты, чужак, на доброго просителя, раз начинаешь грозить жизни одной из дочерей Отца Домбаллы… — процедил старец. — Отчего же так… — тон его был приторно недоумевающим и ласковым — но в этой ласке сквозила угроза, и Йунус вспомнил с холодком в душе, что Рагир, конечно, храбрый мореход и маг не из последних — но их тут всего трое в самом сердце страны мятежных рабов.

— Оттого что Домбалле, может быть, тоже не понравится, если одного из тех, в ком течет его кровь, собираются гнать от порога дома Отца, — процедил Морриганх.

— Первый раз слышу, чтобы светлокожий добровольно говорил о черной крови, текущей в его жилах, — рассмеялась воительница. — Впрочем, нет: отец мне рассказывал, что, бывало, взятые в плен просили пощады говоря, что происходят от рабынь…

Вчера днем они пристали к берегу у этого неприметного, заросшего джунглями берега — там, где Архипелаг переходил в материк.

Крупная зыбь немилосердно болтала небольшую лодку. Двухсаженные волны нависали над ней, обдавали дождем брызг. Сидевший на дне лодки матрос поспешно вычерпывал воду, одобрительно улыбался.

Курс держали на вершину темной громады горы, чьи лесистые склоны спускались к проливу, к коралловому песку пляжа, на котором бесновался прибой. Слева и справа из воды торчали скалистые острова, густо поросшие низкими деревьями и кустарниками.

— Вон он, Дарин, — проводник Сарондо указал на крайний островок. — Бери левее.

Скалы раздвинулись, и между ними открылась неширокая бухточка. На ее берегах виднелись сложенные из камней брустверы, из-за них выглядывали стволы разнокалиберных пушек…

Йунус отметил, что хотя расположение пушек и оставляло желать лучшего, но вот не хотелось бы сунуться ему сюда на фрегате или даже бомбардирском праме — не говоря уже об обычном пиратском гурабе. Конечно — галеон бы разгромил укрепления бывших рабов, но вот загнать сюда галеон — значит почти наверняка угробить его на рифах.

С передовой батареи что-то прокричали, сидевший на носу Сарондо — сотник пикаронского войска — принялся размахивать двуцветным флагом. Спустя какое-то время от берега отвалила дозорная шлюпка. Шестеро вооруженных мушкетами людей, четверо чернокожих, мулат и танисец сурово уставились на прибывших. Все они были увешаны дорогими ожерельями и украшены кольцами — от тонкой работы произведений искусных ювелиров Эгерии и Арбонна, до грубой работы местных ювелиров — из тайно намытого в джунглях золота. На ином из них добра больше, чем в лавке ювелира — прикинул Йунус.

— Кто такие? Откуда? — рявкнул танисец.

— Рагир Морриганх, прибыл во владения вождя всевеликой державы Паламарис, Гиреейо Обанго, — без запинки сообщил Сарондо.

— Мы слышали о Рагире Сыне Смерти, — ответил мулат. — Но что он хочет сказать великому Барбо-Негро? И почему прибыл, когда вождь в отъезде? Или это тайна?

— Это не тайна — он хочет встретиться с верховным служителем Отца нашего Домбаллы и попросить разрешения посетить его первое святилище. Об этом знают те, к кому я иду — почтенный Оргуро среди них, — назвал он имя верховного жреца.

Вот тут они точно удивились. Но, так или иначе, вскоре шлюпка пристала к берегу.

В заливчике, прикрытом от высокой океанской волны цепью крохотных скалистых островков и коралловых рифов, стояли на якорях с десяток небольших суденышек. На них из соседних прибрежных селений собирались подданные Барбо-Негро. Над спокойными водами залива легла тишина. Безлюдно было возле нескольких пушек, которые должны были обозначать береговую батарею, у складов и кузницы. Женские голоса и детский смех раздавались среди разбросанных по берегу соломенных хижин, в которых жили пикароны. Огороды, рощи бананов и манго, загоны для коз и свиней, курятники и другие хозяйственные постройки навевали мысли о мирной жизни. Центром общественной жизни поселения была главная площадь, окруженная столами и скамейками, защищенными от дождя и солнечных лучей навесами из пальмовых листьев. Это и был Дарин — одна из двух столиц державы Паламарис, страны пикаронов.

Слово «пикарон» переводилось с лингва марис по-разному.

Оно было похоже и на «грешник» на языке старой империи, и на «скотину» на одном из диалектов хальбийского, но сами пикароны считали, что их имя означает «несломленный».

Впрочем, было еще и то объяснение, что любимым оружием взбунтовавшихся рабов были пики из бамбука.

Но как бы его ни переводили, то, что это слово что-то значило, давно ощутили на себе и напыщенные горделивые эгерийцы, и деловитые пьяницы хальбийцы, и вспыльчивые, но сообразительные арбоннцы, и все прочие.

Среди рабов были не только ремесленники, землепашцы и разбойники. Имелись еще и солдаты.

Так среди невольников появились пушкари и алебардщики, копейщики и кавалеристы. Не только рядовые, но сержанты, лейтенанты…

(Была даже легенда о попавшем в рабство амальфийском генерале, в беспамятстве подобранном на поле битвы мародерами и тут же проданном за несколько монет купцу.)

Кое-где из таких пробовали набирать гарнизоны, но те, не питая ни преданности к флагу, ни любви к начальству, норовили ограбить какой-нибудь караван или корабль да и дать тягу на родину.

(Ну, что поделать, неблагодарная скотина — человек. Не ценит сделанного добра!)

И белые работали бок о бок с айланскими и танисскими рабами. Можно презирать раба. Можно не любить человека за цвет его кожи. Но когда вы на одной цепи, то судьба просто говорит: «Сдохни или подружись». Одни не могли этого сделать — и дохли: от непосильной работы, от лихорадки, под кнутами надзирателей. Другие же…

Первое крупное восстание произошло через полвека после Вальяно и Мак-Мора — три десятка белых и чернокожих рабов дона Рубиго подожгли дом и убили девятерых белых. Восставших похватали солдаты и казнили. Потом были еще заговоры — немало сохранилось бумаг про то, как белые и черные рабы устроили совместный заговор, но были выданы предателем и казнены. В рапортах алькальдов и коррехидоров все чаще стали слышаться жалобы на шайки беглых рабов, устраивающих совместные побеги, похищение свиней, поджоги плантаций. Одни гибли, другие уходили в леса и горы.

Мятежники под предводительством бывших солдат и офицеров ухитрялись обзаводиться даже пушками…

Наконец, два века назад бывший ютаркский пехотный капитан Стуррис, бывший вождь Каманго, и пророчица Ассунга Йаола Риша подняли мятеж в Эль-Бако, и к ним примкнул гарнизон из подневольных солдат, и когда на главной площади жрица Монгалы провозгласила что «нет ни черного, ни белого, ни язычника, ни верного, но все люди и дети Небес» — мало кто понял всю опасность. Тем более бунт был быстро подавлен, — пусть и благодаря предательству в рядах смутьянов. Одних сожгли, других повесили, одного колесовали, одного живым повесили в городе на цепях, а Стурриса поджаривали на медленном огне почти полдня…