Оскал смерти. 1941 год на восточном фронте - Хаапе Генрих

Но были и другие — не слишком многочисленная группа людей, которые несли ответственность за остальных, чью решимость и самообладание не могли пошатнуть ни самая лютая снежная буря, ни самый свирепый натиск русских. Они снова и снова собирали в упругий комок всю остававшуюся у них силу и отказывались воспринимать убаюкивающую музыку Природы, приглашавшую к отдохновению и вечному покою. Но такое чрезвычайное напряжение воли забирало слишком много жизненной энергии, а нервы в конце концов натягивались до такой степени, когда что-то неминуемо должно было сломаться. Немало по-настоящему достойных мужчин сорвались таким образом в более или менее тяжелые формы безумия.

Самым первым сломался старый оберштабсарцт. Его нервная система достигла крайней степени истощения, и для начала его ночи превратились в мучительные кошмары, населенные многочисленными призраками русских. Для нас он стал совсем уж бессмысленной обузой, и его пришлось отправить обратно в Германию.

Нойхофф тоже уже был совсем недалек от полного нервного и физического истощения, но он снова и снова собирал в кулак свою железную волю и как-то держался. Следует признать, что границы его природных способностей и возможностей всегда немного не дотягивали до той планки, которая соответствовала должности командира батальона, а в совокупности с мучительными приступами дизентерии это вымотало его настолько, что он стал напоминать ходячего покойника. В конце концов его увезла в тыл санитарная машина. Командование истаявшим и обескровленным 3-м батальоном принял на себя Граф фон Кагенек.

Так мы и отходили с боями на юг в направлении Старицы, пока 22 декабря не оказались снова в Васильевском. Когда мы вошли сюда с запада уже под конец нашего стремительного и победоносного марша через Польшу по России, батальон был почти в полном составе и насчитывал ровно восемьсот человек. Теперь же его численность составляла сто восемьдесят девять человек вместе с офицерами и унтер-офицерами, однако этот жалкий остаток все же сохранял свою боеспособность. Из трех батальонов, составлявших 18-й пехотный полк, наш понес самые тяжелые потери, но и он же нанес самый сильный урон русским. Мы могли по праву гордиться тем, что ни разу не повернулись спиной к врагу и ни разу врагу не удалось прорваться через удерживаемые нами позиции.

Критически уменьшилось и количество фронтовых врачей, поскольку большинство из них просто погибло в ходе боевых действий. Фризе был затребован обратно штабом дивизии для дальнейшего перевода к новому месту службы, и я снова остался практически совершенно один.

У каждого, без исключения, человека в батальоне были вши, но на фоне интенсивных боев и свирепого мороза и связанной с этим повышенной занятости всей медицинской службы это уже не воспринималось как первостепенная проблема. Все, что я мог предпринимать в той обстановке, — это как можно оперативнее эвакуировать случаи сыпного тифа, надеясь, что они не примут характера эпидемии.

Необычайную интенсивность приобретали в сложившихся условиях даже болезни, которые обычно не доставляли стольких хлопот. Страдавшие от дизентерии удерживались в действующих фронтовых подразделениях как можно дольше, до самого последнего возможного предела. Да и в любом случае отправлять раненых в тыловые госпитали становилось все труднее и труднее, поскольку все они были безмерно перегружены тяжело раненными и пострадавшими от сильных обморожений. В результате бедолаги, страдавшие от дизентерии и очень ослабленные ею, старались держаться в строю до последнего, сколько у них хватало на это сил. Если приступы дизентерии случались более чем три-четыре раза за день, то их тела теряли при этом больше тепла, чем это было допустимо в их и без того чрезвычайно ослабленном состоянии, — так что смерть подстерегала их буквально каждый раз, когда им приходилось спускать штаны, чтобы справить эту свою участившуюся естественную нужду. Бывали и случаи, когда расстегнуться просто не успевали — и тогда испачканное таким образом нательное белье означало неминуемое обморожение, причем в самое ближайшее время. А обморожение в таком ослабленном состоянии, когда смертельно опасным было даже простое переохлаждение, практически наверняка гарантировало летальный исход.

Поэтому, отбросив неуместное в данном случае изящество манер, мы изобрели для страдавших от дизентерии следующее ухищрение: сзади на штанах и подштанниках проделывался продольный разрез сантиметров пятнадцати в длину — для того, чтобы они могли оправляться, не оголяя при этом заднюю часть тела полностью. Затем, по завершении сего процесса, санитары или просто находившиеся рядом товарищи оттягивали заднюю часть штанов и плотно завязывали ее бечевкой или куском проволоки — до следующего раза, когда все эти манипуляции приходилось повторять снова. Страдавшие от дизентерии были сильно исхудавшими, так что штаны болтались на них достаточно свободно для того, чтобы плотно завязывать задний дополнительный «клапан» — чтобы мороз не проникал через него под одежду. Смех смехом, но эта нехитрая мера помогла спасти много жизней. Благодаря ей многие солдаты, которые в противном случае были бы потеряны, оставались в строю в более или менее боеспособном состоянии.

По мере возможностей я всегда старался оказывать раненым помощь в теплом помещении, а когда перевязки приходилось производить на открытом воздухе, то, опять же по возможности, мы делали это так, чтобы не снимать с них при этом верхней одежды. У меня был один простой, но, я считаю, исключительно важный идефикс: никогда не оставлять без своего личного внимания и заботы каждого попавшегося мне на глаза раненого или упавшего от изнурения солдата. Я возвел это себе в неукоснительно выполняемый принцип. Пока я его выполнял, мне всегда было к чему прилагать свои усилия. Оставить любого раненого было в любом случае равносильно совершению убийства. К тому же до нас доходили отдельные сведения о том, какому бесчеловечному обращению подвергались раненые германские солдаты со стороны русских. Некоторые из оказавшихся у нас в плену красноармейцев поведали нам просто шокирующие истории о последних часах эвакуации наших частей из Калинина.

К тому моменту, когда в город снова вошла Красная Армия, в нашем госпитале все еще находилось довольно значительное количество тяжело раненных немецких солдат и офицеров. Они умоляли не оставлять их на милость русских — ведь у них не было даже оружия, чтобы в крайнем случае хотя бы застрелиться, но санитарных машин на всех так и не хватило, и их пришлось оставить. Вместе с ними решили остаться и несколько врачей — ведь должен же был кто-то обеспечивать их необходимым уходом… И вот появились русские… Первым делом они перебили всех врачей, а затем в течение нескольких минут освободили все помещения госпиталя от наших раненых, просто повышвыривав их на улицу через окна. Те, кто не умер сразу, распластавшись на промерзшей земле, через минуту-другую получили по пуле в затылок, а затем их всех вместе свалили, не закапывая, в большую общую яму, ставшую их последним земным пристанищем.

Как рассказывали нам пленные — причем не один, не два, а многие, — приказ Сталина по этому поводу был краток и прост: «Все немцы — преступники. Убивайте их всех». Не было никаких сомнений в том, что они говорили правду — так что ничего удивительного или героического в том, что я твердо придерживался принципа никогда не оставлять ни одного раненого, не было.

И все же однажды это решение чуть не привело меня к погибели. Как-то, уже после полудня, я немного отстал от батальона с группой из примерно двадцати легко раненных и просто больных. Я не был слишком обеспокоен нашим отставанием, поскольку как раз незадолго до этого мы отбросили русских назад нашей контратакой. Дело постепенно близилось к вечеру, и, взойдя на опушку леса, мы вдруг увидели в сгущавшихся сумерках группу каких-то фигур, двигавшихся прямо на нас со стороны Волги. Распознав наконец в приближавшихся русских, мы были очень неприятно удивлены. Те, к счастью, нас не заметили, и мы поспешили скрыться в лесу в надежде на то, что пройдем по нему в направлении к нашему удалявшемуся батальону, а русские тем временем обойдут нас стороной. Однако, с трудом преодолев не слишком большое расстояние по заснеженному лесу, мы оказались снова на открытом пространстве. Прямо на пути нашего следования вдогонку за батальоном оказались две расположенные по соседству друг с другом деревеньки. Пока мы, затаившись под какими-то кустами, всматривались в окрестности и оценивали наше положение, по дороге в направлении к этим деревенькам проследовали несколько небольших групп красноармейцев. Обстановка складывалась таким образом, что мы оказывались в окружении и путь к отступлению был нам теперь отрезан. Было совершенно ясно, что русские намерены разместиться в этих двух деревнях на ночлег. Мы были полностью отрезаны от своих.