Какое надувательство! - Джонатан Коу

— Вероятно. — Наконец я сдался. — Послушай, назад возврата быть не может. Вместе нас все равно удерживал только отец. А как только он умер… все кончилось.

— Но вы же все равно с ней встречались после его смерти. Все произошло ведь не поэтому.

Мне не хотелось ей ничего рассказывать — вот что самое странное. И я отчаянно хотел ей все рассказать. Но признание следовало из меня вырвать — клочок за клочком, и процесс этот только начинался. Я не намеревался ему препятствовать, не хотел выглядеть нарочито загадочным. Просто так получалось само собой.

Я сказал:

— Люди могут умирать и не один раз.

Фиона внимательно посмотрела на меня. И сказала:

— Давай-ка пропустим пудинг и пойдем отсюда?

Это была ссора — в каком-то смысле, хотя никто из нас не мог с уверенностью сказать, с чего она началась. Мы ушли из паба молча и по пути к машине обменялись лишь несколькими словами. Мне не хотелось упускать последние полчаса дневного света, и по пути домой я предложил быстро прогуляться по Южным холмам. Мы с Фионой шли рука об руку, безмолвно похоронив наши разногласия, какими бы они ни были, и местность вокруг в солнечный день была бы красивой, но теперь, когда подкрадывались холодные сумерки, выглядела нагой и неприступной. Фиона, судя по всему, очень устала.

В действительности меня поразило, как она умудрилась продержаться настолько долго, поэтому, когда мы поехали дальше, я вовсе не удивился, что она задремала. Я поглядывал на покойное лицо Фионы — оно напоминало мне о той близости, даже о той чести, что я испытал, когда прокрался в комнату Джоан и несколько минут смотрел на нее спящую. Однако теперь ощущение было обманчивым: глядя на Фиону, я не чувствовал, что заглядываю в прошлое, совсем наоборот. Ибо с каждым взглядом украдкой (я все-таки старался смотреть и на дорогу) казалось, будто мне даровано мельком увидеть нечто новое и немыслимое — то, в чем я много лет без нужды себе отказывал: будущее.

Мы остановились лишь раз — на заправке, где я купил себе «Смартиз» и батончик «Йорки». Когда я вернулся к машине, Фиона крепко спала.

И все же каких-то шесть дней спустя…

Неужели это правда?

И все же каких-то шесть дней спустя

Наверное, я не смогу об этом.

4

На следующий день после Дня подарков пришла рождественская посылка с книгами из «Павлин-пресс». Внутри лежала записка от миссис Тонкс — она извинялась, что не отправила книги раньше. Я не смог заставить себя ни посмотреть их, ни даже развернуть. Днем я отправился на квартиру Финдлея взглянуть на украденные бумаги. Ничего нового из них я не узнал. Письмо Табиты — очевидное свидетельство того, что она действительно некогда написала издателям с просьбой обеспечить ей мои услуги, хотя я ни сном ни духом не ведал о ее существовании, — не заинтриговало, не озадачило и даже не встревожило меня. Промелькнул легкий интерес, и только. Семейство Уиншоу со всей своей беспощадной, фантастической, жадной до власти жизнью никогда не казалось от меня дальше, чем сейчас. Что же до конверта, в котором якобы лежала разоблачительная фотография Элис, то я даже не стал его открывать.

Фиона теперь стала для меня всем на свете.

На следующий день ей назначили повторный визит в клинику, и на сей раз я намеревался ее сопровождать. Ей почему-то стало заметно хуже, чем тогда на берегу. А мне казалось, что поездка пойдет ей на пользу. Но кашель вернулся, резче прежнего, и она жаловалась, что ей не хватает воздуха: когда мы вечером поднимались к ней в квартиру, пришлось останавливаться на трех площадках из четырех.

Назначено было на половину двенадцатого. Мы целую вечность прождали автобуса и опоздали в больницу на несколько минут. То было викторианское уродство из черного кирпича — я бы решил, что оно больше подходит для наказания рецидивистов, нежели для излечения хворых. Все равно никакой разницы: Фиону вызвали в кабинет далеко после двенадцати. Я остался ждать в приемной, стараясь не терять остатков оптимизма в этом непреклонно унылом интерьере: тошнотворный бледно-желтый декор, сломанная кофеварка, уже ограбившая нас на шестьдесят пенсов, придурковатая система отопления (одна гигантская чугунная батарея жарила во всю мочь, остальные не были подключены вообще; время от времени трубы на стене клокотали, фыркали и заметно сотрясались, кроша штукатурку). Вытерпеть все это я смог лишь минут пять и уже совсем было собрался выйти прогуляться, когда вернулась Фиона — раскрасневшаяся и возбужденная.

— Уже отпустили? — спросил я. — Быстро они.

— Они не могут найти мою карточку, — ответила она, направляясь мимо меня к выходу.

Я поспешил за ней.

— Что?

Мы снова оказались на улице. Холодина стояла жуткая.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что они не могут найти мою карточку и историю болезни. Искали сегодня утром и не нашли. Наверное, забрала какая-то секретарша. В сущности, бумаги потерялись где-то в их системе. Они говорят, во всем виноваты праздники.

— Так, а тебе теперь что делать?

— Назначили еще раз на следующую неделю.

Меня захлестнуло праведным раздражением.

— Фиона, они не могут постоянно так помыкать тобой. Ты же болеешь, господи ты боже мой. Нельзя, чтобы у тебя портилось здоровье из-за кучки каких-то идиотов. Мы этого не потерпим.

То была пустая бравада, и мы оба это знали.

— Заткнись, Майкл. — Она с полминуты неистово откашливалась, скрючившись и опираясь на больничную стену, потом выпрямилась. — Пошли. Мы идем домой.

Наступил канун Нового года.

Первоначальный план был снова сходить в «Мандарин». В обед я позвонил им и, немного попрепиравшись, смог заказать столик на двоих, но к вечеру стало ясно, что Фиона не в состоянии никуда идти, поэтому я пообещал приготовить ей ужин сам. На Кингз-роуд была открыта большая континентальная бакалея; я купил рыбы, сыра, пасты и консервированных креветок в надежде соорудить лазанью с морепродуктами. Еще взял вина и свечей. Мне хотелось, чтобы Новый год стал для нас событием. К Фионе я зашел около семи — с трудом дыша, немного бледная, она сидела в постели. Температура поднялась. Есть ей не очень хотелось, но названием еда ей понравилась. Казалось, мысль о такой еде ее забавляет.

— Хочешь, чтобы я переоделась? — спросила она.

— Конечно. Я могу даже свой старый смокинг достать, если найду.

Она улыбнулась.

— Жду не дождусь.

— Я зайду за тобой в девять. Как тебе такой план?

Смокинг отдавал затхлостью и плесенью, а воротник парадной рубашки оказался слишком туг, но я все равно переоделся. В девять лазанья побулькивала вполне удовлетворительно, стол был накрыт, вино приятно охладилось. Я вошел к Фионе. В гостиной ее не оказалось. Я окликнул ее — никто не ответил. Внезапное предчувствие повело меня в спальню.

Фиона стояла на коленях на полу перед открытым гардеробом. На ней было длинное синее платье из хлопка, еще не застегнутое на спине. Она медленно раскачивалась взад-вперед и пыталась набрать в грудь воздуху. Я опустился на колени рядом и спросил, что случилось. Она ответила, что пока одевалась, чувствовала себя все слабее и слабее, а когда искала в нижнем ящике гардероба колготки, поняла, что не может вздохнуть. Я потрогал ей лоб — очень горячий, весь влажный. А сейчас ты можешь дышать, спросил я. Она ответила, да, но, наверное, пока не в состоянии встать. Я сказал, что сейчас вызову врача. Она кивнула. Я спросил, где его номер.

Между отрывистыми, высокими вдохами ей удалось произнести:

— …фон.

В прихожей около телефона лежала адресная книжка. Минуту или две я вспоминал, как зовут ее врача.

— Доктор Кэмпион? — спросил я, когда трубку наконец сняли.

Автоответчик направил меня на другой номер. В этот раз я попал в диспетчерскую службу. На другом конце провода мужчина просто спросил, с каким врачом я пытаюсь связаться и срочный ли у меня вызов. Когда я сообщил ему, что произошло, он ответил, что дежурный врач перезвонит мне, как только сможет.

Телефон зазвонил через три-четыре минуты. Я начал было объяснять врачу, что случилось, — мне хотелось покончить с этим как можно быстрее, чтобы вернуться к Фионе, но не тут-то было. Поскольку врач о ней никогда раньше не слышал, никогда ее раньше не обследовал, не видел ни карточки, ни истории болезни и его вообще о ней не предупреждали, мне пришлось все объяснять с самого начала. Потому он спросил, считаю ли я, что это серьезно. Конечно серьезно, еще как серьезно, ответил я, но сразу понял, что мне он не поверил. Он решил, что я просто вызываю его к человеку с сильной простудой. Но сдаваться я не собирался. Я сказал, что он сам должен приехать и осмотреть ее. Он ответил, что у него сначала еще два больных и оба — в критическом состоянии, как он их описал, но к нам он выедет, как только освободится.