Реквием «Вымпелу». Вежливые люди - Валерий Юрьевич Киселёв
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Здесь! – сказал оперуполномоченный. – Вот этот дом. Третий этаж. Квартира 12.
– Пойдёмте, – сказал Валерий Витальевич, обращаясь к местному сотруднику.
«Что задумал Розин? – пронеслось у меня в голове, – он что, один решил идти на штурм?»
– Валерий Витальевич, я с вами!
– Хорошо. Все остальные остаются здесь. Юрий Игнатьевич, двух человек поставьте на всякий случай у подъезда…
Мы втроём вышли из автобуса. Розин даже заставил меня оставить в машине автомат, и мы, сопровождаемые работником комитета КГБ Азербайджана, направились в подъезд.
Хрущёвская четырёхэтажка встретила нас ничем не приметным подъездом. Он был таким же, как подъезды в сотне знакомых нам домов по всему Советскому Союзу: гулким, разрисованным местными мальчишками, облупленным от времени, которое прошло с момента последнего ремонта, – неухоженным и неуютным. Ядовитый зелёный цвет стен, как-то неудачно подобранный малярами, вызывал только отрицательные эмоции. Как же работники наших жилищно-эксплуатационных контор по всей стране умудряются подбирать для подъездов жилых домов цвета красок, отрицательно действующих на психологическое состояние любого вошедшего внутрь? Наверное, от такого воздействия цвета у нашей молодёжи возникает желание что-то нацарапать, типа: «Здесь живут дураки»… Или со стороны ЖЭКа – это своеобразная борьба против вандализма? Даже надписи мелом и углём на таких стенах смотрятся не так ужасно. Или чтобы в таких подъездах молодежь не могла бы находиться долго, поскольку это неприятно? И не собиралась бы здесь вечерами? Так, пока поднимались на третий этаж, мою голову посетили какие-то нерадостные и «антистроительные» мысли…
Старая, неприметная дверь встретила нас облупленной краской обречённости и сострадания. Звонок, который нажал опер, гулко отозвался внутри помещения. Дверь почти сразу же открылась, как будто бы кто-то уже ждал этого сигнала. Действительно, на пороге стоял человек, по-зимнему одетый и, действительно, ждал нашего прихода.
– Гумбатов Аладдин здесь проживает? – немного растерявшись от вида ожидавшего нас человека, сказал оперуполномоченный.
– Да! Это я… Мне идти с вами? Или вы будете делать обыск?
Для меня это было шоком. Так, скажем мягко, «достаточно скрытая от всех операция» по задержанию некого опасного для общества преступника была почему-то известна ему? Но, самое главное, он настолько спокойно отнёсся к нашему приходу, что эту странность нельзя было не отметить. Он – или святой борец за «что-то, пока неизвестное нам», или просто сумасшедший… Если он знал, что за ним придут, то почему он просто не скрылся? А вообще, была бы хороша по своей бессмысленности «операция по вламыванию» десятка человек в его квартиру, от которой только что оградил нас Розин. Ответ был прост по своей философской значимости. В квартире кроме его жены находились ещё два его сына. Подростки лет одиннадцати-двенадцати, от которых он, как мужчина, убежать и скрыться не мог. Наверное, он размышлял так: «Пусть уж лучше всё будет происходить на глазах у семьи, чем кто-то задаст сыновьям неправильные вопросы…»
Бегло осмотрев квартирку в две комнатки и кухню в пять квадратных метров, опер, стесняясь почему-то происходящего, попросил этого самого Аладдина проехать с нами для выяснения обстоятельств недавних событий на площади. Мы с Розиным ни в разговоре, ни в осмотре квартиры участия не принимали. Молчали, переглядываясь между собой удручёнными взглядами. А я почему-то думал о сказочном имени этого человека… Если таких, как этот Аладдин, – много? То сказка будет для нас печальной…
Какой молодец командир, что не дал приказ на организацию штурма, с использованием всех имеющихся сил и средств, этой несчастной квартиры номер двенадцать… Как бы мы, стараясь и перестраховываясь, всей своей мощью влетели практически в открытую дверь и… оказались бы лицом к лицу с двумя мальчиками и женщиной? Как нам потом смотреть им в глаза? И что объяснять, что «переоценили силу удара?» Ведь ради таких, как они, я и служу. Не ради всех и вообще, а ради таких, конкретно: простых, советских, рабочих людей!
«Подожди, подожди, – возражала вторая часть моего сознания, – а если это замаскировавшийся враг? Если бы в этой квартире, наоборот, засели какие-то вооружённые люди? И началась бы стрельба, и погибли бы наши офицеры? Что было бы тогда?»
Поэтому Розин и пошёл сам. Рисковать своей жизнью – правильно. Это по-мужски. Рисковать чужими жизнями – подло. Но командиры вынуждены и часто обязаны рисковать жизнями своих солдат. И как важно, что в нашем случае это происходит не ради спасения себя, а только ради сохранения других. Такой поступок оправдан и понятен. Тогда риск существует не ради бравады и геройства, а ради жизни и целесообразности, а главное – спасения жизни многих. Он, скорее всего, уже был уверен, что происходить будет всё именно так. Розин это чувствовал… Видно, начиналось время, когда сначала командиры, а позднее и все мы будем подставлять свои жизни, карьеры, судьбы и отношения с совестью ради спасения жизней других. И не только жизней, а чести офицера, подразделения, страны. Ради того, что пока не может разглядеть большое начальство… Этот урок самопожертвования и готовности ради людей отдать жизнь, был уникален по своей простоте и вместе с тем – величию и значимости. Это такой же геройский поступок, как первым подняться в цепи атакующих солдат или пойти один на один на танк. Это то, что воспитано всей его предыдущей судьбой, от афганских событий – до сегодняшнего поступка. Не знаю, ощутил ли кто-то, как я, эту особенную минуту нашей жизни, которую принесла нам, казалось бы, неудачная операция. А на мой взгляд, это как раз и была самая удачная операция сегодняшнего дня. Операция, когда кто-то должен был взять всю полноту ответственности на себя. Рискуя своей жизнью сказать: «Делай, как я!» Эх, если бы такие поступки совершали работники ЦК партии, горкомов, парткомов с самого начала событий в Карабахе, Сумгаите и Баку и на своём примере доказывали, что власть Советов – это власть народа! Нет, они решили по-своему: силами спецназа и войск задавить непонимание. Получилось, что против своих же, родных и близких, мы пытались применить жестокость? Подавить. Усмирить… А надо бы было – понять!
Вот, наверное, почему я, да и все остальные наши офицеры, за всё время нахождения в Баку испытывали какую-то неудовлетворённость, раздражение, даже злость от всего, происходящего вокруг. Мы ходили, ворчали, ехидничали, откровенно подкалывали решения командования, но всё
