Пеллико С. Мои темницы. Штильгебауер Э. Пурпур. Ситон-Мерримен Г. В бархатных когтях - Сильвио Пеллико

Его дело росло и росло… А вместе с тем росли и небылицы, которые рассказывали про него не только в герцогстве, но и во всем мире. Сияние славы и величия стало окружать его голову, не уступавшую по красоте самому Аполлону! В несколько лет он сделался самым знаменитым государем на земле, он, забившийся в уединение гор, вглубь недоступных равнин!

Горные крестьяне знали его. Они видели его ежедневно, и новости о нем переходили из уст в уста, доходили до Кронбурга, а оттуда распространялись по герцогству и по всему свету!

Говорили, что он появляется в этих горах летом и зимой в глубокую полночь, словно яркая звезда, нежданно-негаданно, едет в золотой карете, запряженной шестеркою белых, как снег, лошадей. Впереди несется форейтор, освещающий путь факелом. Затем это блестящее видение скрывается за ближайшим поворотом дороги в темных елях леса, оставляя в глазах тех, кому удалось его видеть, болезненное ощущение неожиданного быстрого счастья.

Он не говорил ни с одним сановником из тех, которые были при нем. Он обедал всегда один за золотым столом, который беззвучно поднимался из-под пола и так же беззвучно опускался обратно. Герцог удостаивал говорить только с каким-нибудь конюхом, садовником, крестьянские девушки приносили ему цветы, какой-нибудь уличный деревенский мальчишка нередко получал от него фиалку, чего не удостаивалась ни одна красавица при кронбургском дворе.

Говорили, что в глубокую полночь он выходил в лесу из своей золотой кареты, шел один-одинешенек по пушистому мху, который придворный садовник из Гогенарбурга предварительно украшал цветами из дворцовых оранжерей. Альфред доходил до блестевших при серебристом лунном освещении озер и ехал здесь в лодке по воде, в зеркале которой отражались одинокие гигантские скалы.

На потолке его одинокой спальни в Гогенарбурге были изображены солнце, луна и звезды. Ни одна женщина не переступала порога этой спальни. Мечтая о ней, он не спал целые ночи, пока солнце не всходило над чистыми высотами. Лишь под самое утро тяжелый сон падал на его отяжелевшие веки.

Днем он работал неутомимо. Курьеры так и летали с приказаниями и депешами в Кронбург. На листке, собственноручно исписанном герцогом, бывало не менее дюжины самых разнообразных и серьезных распоряжений. Вот приказ об открытии ландтага, вот одобрение проекта тронной речи, вот важная перемена в армии, почти равняющаяся по важности целой реформе, вот проект картины для будущего дворца, вот заказ французского романа, вот распоряжение о том, чтобы придворный курьер немедленно ехал в Париж и в двадцать четыре часа доставил ему фотографию средних ворот парижской salle de garde.

«Я желаю, чтобы мне были доставлены безотлагательно из всех придворных и городских библиотек сочинения, касающиеся Людовика XIV», и так далее.

Горе курьеру, который вызывал необузданный гнев Альфреда при малейшем упущении даже в самых мелких его распоряжениях. Неожиданно появлялся он в Кронбурге, и над головою министра-президента разражалась гроза его герцогского гнева.

Как молния, озарял он архитекторов, художников, рабочих, работавших над новым герцогским дворцом вверху или трудившихся там внизу, около волшебного леса, над герцогской виллой — точным воспроизведением Трианона.

Затем наступало некоторое затишье, в течение которого его не видал никто.

На Альфреда находили часы, когда он не мог видеть лица человеческого. Министры, являвшиеся на прием, становились за стеной. Фон Галлерер или начальник гражданского кабинета, не удостаивавшиеся видеть лица своего государя, лишь слышали его голос, доходивший до них как будто издали. Входя в покои герцога, слуги должны были надевать маски. Затем Альфред вдруг исчезал куда-то иногда на несколько дней, чаще на несколько недель, пока ему не удавалось с помощью своей железной воли преодолеть такой припадок человеконенавистничества.

На такие периоды Альфред приказал построить для себя охотничий домик над расщелиной у подошвы высокой скалы, на верхушке которой собирались облака. Он ненавидел охоту. Ни одно животное в лесах, ни одна птица в горах не пали жертвою его выстрела. Ибо горные животные для него были выше, чем люди там, на равнине. Но этот охотничий домик, в котором жил один-одинешенек старый лесник, был самым высоким, самым тихим и уединенным убежищем, где затихали его беспокойные мысли, убаюкиваемые сладкими снами прошлого, куда не проникал шум работ над дворцом и виллою.

В сопровождении лишь одного крестьянского мальчика из Гогенвальда Альфред одиноко бродил по прохладной, удивительно красивой и богатой световыми эффектами расщелине. Сначала дорога шла к деревенской гостинице, затем она спускалась все ниже и ниже между стремящимися к небу скалами, пока не доходила до подножия одинокого прохода. Здесь стоял охотничий домик герцога — свидетель самых тяжелых и самых возвышенных его часов, когда он боролся с демонами глубочайшей ночи.

Простой домик был скромно меблирован столами и стульями. Его спальня представляла по своей простоте разительную противоположность с раззолоченными апартаментами и роскошными кроватями в Кронбурге и Гогенарбурге. Комнаты домика были украшены драгоценностями, которые могли доставить эти уединенные высоты: букетами горных цветов, подснежников, рогами диких оленей и серн, которые были добыты не им, а его любившими охоту, веселыми, жестокими и жизнерадостными предками.

Здесь он запирался, здесь он держал и читал наиболее любимые свои книги: «Siede de Louis XIV» Вольтера, «Князь» Маккиавелли, данную ему маэстро рукопись «Парсиваля», Шиллера и драмы Корнеля и Расина.

По ночам он здесь сидел и читал. Дверь охотничьего домика, выходившая прямо в дикую горную расщелину прохода, была в это время открыта настежь, и до его уха долетали крики совы, зов сыча да томный рев горного оленя. В камине ярко пылал огонь, разведенный им самим. Вечные звезды двигались над одинокими горными вершинами, на которые не ступала еще нога человеческая.

Когда там внизу овладевало им отчаяние, надоедали приставания разных придворных чинов и министров, становились противны скрытые под масками лица его лакеев и служителей, раздражала медлительность архитекторов и голоса рабочих, доносившиеся сюда с новых строек, тогда он отправлялся сюда и находил здесь покой и тишину.

Здесь он мог снова сосредоточиться, заставить умолкнуть голос преисподней, здесь он проводил одинокие ночи на самом краю мира, соприкасающегося с оцепеневшими в вечном снегу горами.

Его взгляд падал прямо из кручи горного обрыва, который, казалось, поднимался в ночной мгле до самого неба.

Тихо проплывали наверху облака и звезды сияли над этим миром смерти. Они также были одиноки и, казалось, разделяли его судьбу. Целыми часами по ночам смотрел он на них до тех пор, пока в необъятной выси не загоралась заря, пока всемогущее солнце не давало наконец поцелуя суровой скале, возвышавшейся на краю обрыва.

Тогда он поднимался наконец. Он выходил из охотничьего домика и смотрел, как наступавший день боролся здесь в горах с демонами равнины. Клубы тумана неслись, словно кем-нибудь гонимые и подстегиваемые тени, через гребень холмов там в глубине. Они зацеплялись за скалы и останавливались в расщелинах, пока сами скалы, как будто в диком отчаянии, не разрывали их на куски, пока синева горного неба, похожая на матовые незабудки около Гогенарбурга, не становилась темнее и темнее пока золотые лучи солнца не пробивали наконец этих ночных туманов.

Эти лучи отражались в тысячах кристаллов, в миллионах капель, блестевших на лиственницах и соснах в глубине гор и на траве возле него.

Тут старик-лесничий, который никогда не должен был говорить с ним, приносил ему стакан парного козьего молока, кусок черствого хлеба, который он пек сам. Если он был в силах съесть это, то его воля и уединение гор еще раз заставляли замолкнуть жестоких демонов, поднимавшихся из глубины его души.

XXVIII

Поистине царственная мечта герцога стала действительностью. С беспримерной преданностью министерство, ландтаг и народ помогали своему обожаемому государю. Тратились миллионы за миллионами. Бюджет герцогства испытывал небывалую еще тяжесть государственного долга. Целые десять лет в тихих горах шла неутомимая работа по планам герцога и его архитекторов.

Герцогская вилла, эта позолоченная игрушка, второй Трианон в сказочной глубине волшебного леса, была окончена, дворец был готов, гроты построены, парки разбиты, фонтаны начали действовать.

На меловой скале, стоявшей на самой границе гор, гордо и смело возвышался, далеко глядя на стлавшуюся у его ног равнину, герцогский замок, истинное чудо строительного искусства. Он был готов только наполовину, но снаружи он производил впечатление вполне законченного. Над бушующей пропастью, метрах в ста от подошвы дикого ущелья, был переброшен легко и красиво мост, с которого можно было вполне видеть эту копию средневекового Вартбурга. Отсюда же открывался головокружительный вид на седую глубину чернеющей пропасти. Но внутри этого замка святого Грааля с его четырьмя этажами, с сотнями комнат, были готовы лишь апартаменты для жилья самого герцога, отделанные с неслыханной роскошью. В большой зале певцов с эстрадой, в тронной зале с Всевидящим Оком и фигурами христианских добродетелей работы еще производились, а между тем финансы сравнительно небольшой страны, видимо, истощались.