Зинзивер - Виктор Слипенчук

Как горный орел взмыл Силантий.

- Ну-к сюда, мужики, - строго окликнул и, видя, что те в нерешительности мнутся, подстегнул: - Идить, идить, у нас есть кому командовать, а некоторые (в упор посмотрел на кавказца) пусть у себя дома, над своими женами командуют, их у них много.

Охранник презрительно ухмыльнулся, но не ушел, стал наблюдать, что дальше будет.

Теперь уже в упор на меня посмотрел Силантий:

- Дак два куба, Юрич?!

Он впервые назвал меня по отчеству (когда-то вместе с отцом они парубковали).

- Пожалуй, что двух маловато - два с половиной, - сказал я, и между нами словно электрическая искра проскочила, и сразу напряжение уравнялось, стало общим.

Мужики тоже враз взбодрились, повеселели, замеряя бруски, нужные откладывали в сторону с таким рвением, что, того и гляди, могли зацепить охранника. Он сплюнул под ноги и удалился. Тут уж и вовсе мужики разошлись, стали подшучивать над бригадиром.

- Юрич, однако, поженим Силантия на твоей матке - бобыль?! Пропьем их, а?.. Тогда не придется тебе ехать за тыщи верст крышу латать, отчим побеспокоится... Да уж, знать, так! - весело шутили мужики, а Силантий отмалчивался. (Исподтишка взглядывал и молчал.) Подал голос, когда проскользнуло вот это вот "отчим побеспокоится".

- Ну хватит брехать и зубы скалить, - вдруг рассердился Силантий и под предлогом, что еще надо отобрать листы шифера, ушел в другой конец магазина.

Все три недели мне приходилось крутиться как белке... Матушке тоже доставалось, с утра до вечера хлопотала на кухне. Обед и ужин на нас, пятерых мужиков, ежедневно готовила. А тут еще председатель колхоза с членами правления наведывался, знакомые заглядывали, и всех надо было ублажить: и чайком, и лишней минуткой. Хорошо, что соседка, Клеопатра Евлампиевна, на помощь пришла, а то бы точно не управилась с таким наплывом, как говаривал председатель, неучтенных ртов.

Впрочем, несмотря на колготу с утра до вечера, матушка как будто даже помолодела. Веселый перестук топоров и молотков во дворе, говор, смех - все это завораживало, притягивало, делало ее жизнь насыщенной и необходимой. Она как будто купалась в этой необходимости. Особенно когда поднималась наверх, на потолочное перекрытие, и прямо на кровле обходила всех, угощая квасом.

Силантий, подавив смущение, опорожнял стакан и как-то чересчур поспешно хватался за топор, продолжал обтесывать кругляк. Мужики перемигивались, а мама невидяще смотрела вдаль с какой-то полузабытой усмешкой, обращенной вовнутрь. Потом спохватывалась: стою, а дел сколь?!

Силантий опять отрывался от топора:

- Евдокия, осторожней! - И заботливым взглядом провожал ее, пока она спускалась на землю.

Не знаю почему, но этот заботливый взгляд Силантия раздражал меня, вызывал какое-то внутреннее ожесточение. Я не мог совладать с собой, уходил за плетень, на бруски, которые уже облюбовала местная молодежь, приезжавшая из города на выходные.

В одну из таких минут я встретил на брусках однокашника. Стали перебирать, где кто. Более всех меня интересовал Валерий Губкин, школьной поэт, вундеркинд, впоследствии студент факультета журналистики ДВГУ. Оказалось, что однокашник месяца два назад видел Валерия - он уезжал волонтером на Балканы. Говорил, что потерял вкус к жизни, что его жизнь, словно жизнь Вронского из "Анны Карениной", не стоит ничего и он только рад будет отдать ее в пользу малочисленных, но гордых сербов.

Чувствовалось, что однокашник осуждает Губкина, считает его суперменом чисто российского толка, то есть не ведающим, что творит. А я сразу обрадовался за Валерия, у меня словно пелена с глаз упала.

- А знаешь, - сказал я однокашнику, - меня призывают в армию и я тоже еду добровольцем на Балканы. И тоже буду воевать на стороне сербов, но об этом прошу не распространяться. Мы, волонтеры, в райвоенкоматах подписываем специальную бумагу о неразглашении... - соврал я и, кажется, быстрее однокашника поверил в свою наглую ложь. Во всяком случае, когда с ремонтом избы и изгороди было покончено и во дворе раставили столы с угощением, чтобы отметить это событие, я нисколько не удивился, когда первый тост был поднят за меня как будущего воина, солдата-интернационалиста.

Мама всхлипнула, поднесла фартук к глазам, и сразу встал Силантий, положил руку на ее плечо и как бы от имени всех сказал:

- Только там зазря свою голову не подставляй, не лезь на рожон, но службу сполняй исправно, - помолчал и как бы подытожил: - А мы тут все сообща будем ждать тебя - храни тебя ангел твой. (И уже - всем) Сегодня как раз день его ангела-хранителя.

Все не все, а они с матушкой точно будут ждать, как-то очень остро почувствовал я и в порыве сыновней благодарности расцеловал их и заверил, что так и будет - на рожон не полезу и в свой срок вернусь. Тогда-то мы все сообща, как сейчас, не крышу будем перекрывать, а поставим новый дом.

Гулянка оживилась, повеселела, круто пошла в гору.

Почему согласился с Силантием? Почему сказал о новом доме? Только ли, что пересилил в себе ожесточение?! Нет. Нет. И нет. Потому что никакого ожесточения не было. Да-да, не было. Оно растаяло во мне навсегда в ту самую минуту, когда узнал, что Валерий Губкин уехал волонтером на Балканы. В эту минуту я всем существом своим ощутил, что только там смогу преобразиться для новой жизни - или не смогу, но приобрету нечто более важное, чем теперешняя жизнь. И если маму я расцеловал по причине предстоящего расставания, то Силантия - что превратил это расставание в мои именины. То есть, сам того не ведая, не только объяснил мне мой путь, но и благословил его. Ведь это же благодаря тосту в честь ангела-хранителя вдруг просверком вспомнился повторившийся сон о красивой-красивой тете и сердитом-сердитом витязе, из рук которых я получил цветок-символ, а в реальней жизни - свою ненаглядную Розу. Мой витязь, угодниче Божий Димитрий, руки которого отдыхали на рукояти меча, - это же мне и обо мне привиделось в день моего приезда. И какое уж тут ожесточение?! Оно прошло, растаяло.

Я приехал домой подавленным, а уезжал в приподнятом настроении. Я обрел надежду.

В ночь на второе июня я был в Москве, а утром второго уже стучал в дверь администрации ресторана "Нечаянная радость". Вышел Двуносый сотоварищи - обнялись, похлопали друг друга по плечам.

- Прими наше искреннее сочувствие по поводу утраты жены, преувеличенно скорбно произнес Феофилактович. (В устах трижды разведенного сочувствие воспринималось тонкой иронией и даже издевкой.)

- Ладно, ладно, - сказал я, чтобы соблюсти приличествующую случаю формальность, и тут же перевел разговор: - Однако как быстро сработала почта?!

Феофилактович объяснил, что почта здесь ни при чем, по просьбе Лимоныча "таксистом по лицензии" был у меня сотрудник местного МВД.

- Чего же он все опасался, что я сбегу и не выплачу обещанного гонорара?

- Такой приказ получил, чтобы ты не заподозрил, - сказал Феофилактович, и все вместе с ним засмеялись, дескать, вот как плотно у нас все схвачено.

- Так вы что же... и на Алтае меня пасли? - раздраженно спросил я.

- Нет-нет, мы и не знали, что ты на Алтае! Лимоныч предположил, что ты поехал домой, к матушке, а откуда ты родом?! Может, из Манчестер Сити?

Почему он сказал о Манчестер Сити?! Необъяснимо. Но раздражение сразу прошло.

Феофилактович демонстративно подошел к письменному столу, выдвинул ящик.

- Вот заявление... уже хотели подавать в розыск.

Заявление было написано красивым женским почерком на листке из ученической тетради.

- Так и есть... еще и посторонних людей подставляете.

- Никаких не посторонних, - подал голос Тутатхамон. - Моя сама по своему желанию написала, а я принес...

- А-а, дак ты не знаешь?! - восхитился Двуносый. (Он как-то враз перестал походить на Феофилактовича - тот же костюм, тот же галстук, а солидности - никакой.) - Помнишь вахтершу Алину Спиридоновну? Они расписались, теперь Тутатхамон у нас женатый человек. Мы уже и свадьбу сыграли, с презентацией ресторана совместили, народу было... весь цвет (поправился), весь бомонд города!

Представив, как Аля и Тутик (не может же она называть его Тутатхамонище) обсуждают мое исчезновение, я только и нашелся что сказать:

- Поздравляю, не ожидал, даже не верится!..

Однако мое поздравление не обрадовало бывшего сантехника, загундосил, мол, а что тут такого - не ожидал, подумаешь... Чтоб не начинать с ним свары, я попросил Двуносого показать ресторан.

Ресторан, конечно, был роскошным: от гардероба и туалетов до залов для посетителей и кухни - евроремонт. Изящество обоев и зеркал, кресел и столов, бра и подсветок не вызывало сомнений.

- А как же зал Поэзии или кают-компания данного судна? - сказал я, глядя вниз, с антресолей, на алмазно сияющую чашу люстры.

В мгновение ока Двуносый опять стал Алексеем Феофилактовичем. (Остановился, застегнул костюм, поправил галстук и решительно шагнул в глубину холла, к бордовой бархатной портьере, закрывающей торцовую стену возле подиума для оркестра.) Он нажал какую-то кнопку, бархат легко сдуло в сторону, и на стеклянных дверях я увидел хорошо известное мне изображение чайного клипера "Катти Сарк" в русском исполнении, то есть - словно гриновский "Секрет", летящий на алых парусах.