Джунгли - Эптон Синклер

Или, быть может, вам кажется, что Маньчжурия далеко? Тогда вернемся домой, вернемся сюда, в Чикаго. Здесь, в этом городе, десять тысяч женщин заперты сейчас в гнусных притонах и, понуждаемые голодом, продают свое тело. Мы знаем это и делаем себе из этого забаву! Эти женщины созданы по образу и подобию ваших матерей, это ваши сестры. Уходя сюда, вы оставили дома свою дочурку; утром вас встретит ее улыбка, ее смеющиеся глаза, но та же судьба, может быть, ждет и ее! В Чикаго сейчас десять тысяч человек, бездомных и несчастных, умоляют дать им работу и готовы работать, но они обречены на голод и в ужасе ожидают приближения зимних холодов. В Чикаго сейчас сто тысяч детей надрывают силы и губят жизнь, стараясь раздобыть себе кусок хлеба. Сто тысяч матерей живут в грязи и нищете, не имея чем накормить своих малюток. Сотни тысяч стариков, заброшенных и беспомощных, ждут, чтобы смерть избавила их от мучений. Миллионы мужчин, женщин и детей стонут под игом, превращенные в наемных рабов, трудятся, пока в силах стоять на ногах, и получают ровно столько, сколько нужно, чтобы не умереть; до конца дней своих они обречены на монотонный изнуряющий труд, на недоедание и нужду, на жару и холод, на грязь и болезни, на невежество, пьянство и порок! Переверните же вместе со мной страницу и поглядите на оборотную сторону картины. Есть тысяча, быть может десять тысяч человек, являющихся господами этих рабов, владеющих их трудом. Они ничего не делают, чтобы заработать то, что получают. Им не приходится даже требовать — все достается им само собой, и единственная забота их — тратить свой доход. Они живут во дворцах, купаются в роскоши, предаются безумствам, каких не описать словами, безумствам, перед которыми бледнеет всякое воображение и содрогается душа. Они тратят сотни долларов на пару ботинок, носовой платок, подвязки. Они выбрасывают миллионы на лошадей, автомобили и яхты, на дворцы и пиры, на блестящие камешки, которыми они украшают свои тела. Вся их жизнь — состязание за первенство в тщеславии и мотовстве, в разрушении полезного и необходимого, в расточении труда и жизней их близких, труда и муки целых народов, пота, слез и крови человечества! Все принадлежит им, все существует для них. Подобно тому как ручейки вливаются в потоки, потоки — в реки, а реки — в океан, так неуклонно и неизбежно все богатство общества течет к ним. Земледелец обрабатывает почву, шахтер роется в земле, ткач ткет, каменщик обтесывает камень, сметливый человек изобретает, опытный управляет, мудрый изучает, вдохновенный поет — и все результаты и продукты труда, мозга и мускулов собираются в одну мощную струю и текут в их карманы! Все общество у них в руках, труд всего мира в их распоряжении, и, как свирепые волки, они терзают и губят, как злобные коршуны, рвут и пожирают! Вся мощь человечества принадлежит им нерушимо и навеки, — что бы ни делали и как бы ни бились люди, они живут только для этих паразитов и за них умирают. Им принадлежит не только труд общества, но и правительства тоже куплены ими. И повсюду они пользуются своей подло захваченной властью для укрепления своих привилегий, для расширения и углубления тех каналов, по которым текут к ним барыши. А вы, труженики! Вы приучены к этому, вы плететесь, как вьючный скот, думая только о тяготах дня. Но найдется ли среди вас хоть один, который верил бы, что такой строй может держаться вечно? Найдется ли здесь, среди моих слушателей, хоть один человек, настолько униженный и отупевший, чтобы он мог встать предо мною и заявить, что он верит в такую возможность — в то, что продукты общественного труда, средства существования человечества всегда будут принадлежать бездельникам и паразитам и расточаться в угоду их прихотям и страстям; в то, что они останутся в распоряжении волн немногих, а не станут когда-нибудь и как-нибудь достоянием всего человечества, чтобы воля всего человечества распределяла их с пользой для всех? Если же этому переходу суждено сбыться, то как он сбудется — какая сила осуществит его? Думаете ли вы, что это будет задачей ваших господ? Они ли напишут хартию ваших вольностей, они ли выкуют меч вашего освобождения, они ли поведут в бой ваши ряды. Дадут ли они свое богатство на это дело, будут ли они строить школы и церкви, чтобы учить вас, печатать газеты, чтобы возвещать о ваших успехах, организовывать политические партии, чтобы направлять и вести борьбу? Неужели вы не видите, что это ваша задача и вам мечтать о ней, вам решать ее, вам осуществлять ее? Что осуществить ее можно, только преодолев всевозможные препятствия, какие богатство и власть поставят на вашем пути, только не страшась насмешек и клеветы, ненависти и гонений, полицейской дубинки и тюрьмы? Что вам придется обнаженной грудью встретить бешенство угнетателей? Что слепые и безжалостные превратности судьбы дадут вам горькие уроки? Что если это сбудется, то лишь после мучительных блужданий вашего не оформившегося сознания и слабого лепета вашего еще не развившегося голоса? После томительного одиночества голодного духа, после исканий и тщетных попыток, тоски и сердечной боли, отчаяния и кровавой муки! С помощью денег, добытых ценою голода; знания, добытого ценою отказа от сна; обмена мыслей в тени виселицы! Это будет движение, корни которого в далеком прошлом — неприметное и неуважаемое дело, легко доступное насмешке и презрению; дело мрачное, отмеченное печатью мести и ненависти. Но вас, трудящихся, наемных рабов, оно позовет голосом неумолкающим и властным, голосом, от которого вам не укрыться нигде! Голосом всех ваших обид, всех ваших желаний, голосом вашего долга и вашей надежды — всего, чем вы дорожите на свете! Голосом бедняка, требующего уничтожения бедности! Голосом угнетенного, проклинающего гнет! Голосом силы, родившейся в страдании, решимости, возникшей из бессилия, веселья и смелости, порожденных бездной тоски и отчаяния! Голосом Труда, осмеянного и оскорбленного, — могучего великана, который лежит в изнеможении, огромный, как гора, но ослепленный, связанный, не знающий своей силы. Теперь мысль о сопротивлении просыпается в нем — надежда, борющаяся со страхом! Он напрягает свои члены, цепи спадают, дрожь пронизывает все его гигантское тело, и в миг мечта претворяется в действие! И вот он рванулся, встает; оковы разбиты, иго пало. Он выпрямляется во весь свой могучий рост, вскакивает и кричит в экстазе своего возрождения…

Внезапно оратор замолчал, не в силах преодолеть одолевшие его чувства. Он стоял, простирая руки вверх, и сила его прозрения, казалось, приподнимала его над полом. Слушатели с криком повскакали с мест. Они махали руками, громко смеясь от волнения. И Юргис вместе со всеми кричал, срывая голос, кричал, потому что не мог не кричать, потому что он был во власти обуревавших его чувств. Причиной этого были не только слова оратора, не только его покоряющее красноречие. Это было действие его личности, его голоса — голоса со странными интонациями, проникавшими в душу, как звук колокола, захватывавшего слушателя, потрясавшего его внезапным трепетом, ощущением чего-то неведомого, как будто человек прикоснулся к неизреченным тайнам, вселяющим благоговение и ужас. Перед Юргисом раскрывались широчайшие картины, земля разверзалась под ним, он испытывал смятение, подъем, содрогание. Он переставал чувствовать себя просто человеком — он был полон неведомых сил, враждебные демоны спорили в нем, вековые тайны требовали выхода из мрака; он сидел, подавленный болью и радостью, кровь билась в кончиках его пальцев, и частое дыхание с трудом вырывалось из груди. Слова этого человека молнией озарили душу Юргиса; поток чувств затопил его — все его старые надежды и желания, старое горе, и гнев, и отчаяние. Все пережитое, казалось, внезапно нахлынуло на него, слившись в повое непередаваемое чувство. Мало того что он терпел такой гнет и такие ужасы — ведь он, униженный и истерзанный, примирился, забыл о своих обидах, не делал даже попыток бороться — в этом было самое страшное, безумное, невыносимое для человеческого сознания! «Что есть убийство плоти, если убивается душа?» — спрашивает пророк. Юргис и был тем человеком, чью душу убили, человеком, переставшим надеяться и бороться, примирившимся с унижением и отчаянием. И вдруг в единый мучительный миг эта черная, отвратительная истина открылась ему! Рухнули все устои его души, казалось, небо раскололось над его головой, а он стоял, подняв кулаки, глаза его палились кровью, на лбу вздулись синие вены, и он ревел, как дикий зверь, исступленно, безумно, бессвязно. Когда же его голос отказал, он долго стоял еще, судорожно вздыхая, и хрипло бормотал про себя: «Боже мой! Боже мой! Боже мой!»

Глава XXIX

Оратор отошел в сторону, вернулся на свое место среди сидевших в глубине эстрады, и Юргис понял, что его речь окончена. Аплодисменты не прекращались несколько минут. Потом кто-то запел, толпа подхватила, и мощные звуки потрясли стены зала. Юргис никогда не слышал этой песни и не улавливал слов, но бурный вдохновенный ритм захватил его — это была марсельеза! Он слушал строфу за строфой, сжимая руки, и каждый нерв его трепетал. Никогда в жизни он не был так взволнован — в нем совершилось чудесное превращение. Он не мог думать, так как был слишком оглушен; но он знал, что в охватившем его душу мощном подъеме родился новый человек. Он был вырван из когтей гибели, освобожден от ига отчаяния. Весь мир изменился для него — он был свободен, свободен! Если даже ему придется страдать по-прежнему, просить милостыню и голодать, все будет по-новому. Он будет понимать и терпеть. Он больше не будет игрушкой обстоятельств, он будет человеком, у него будут новая и ясная цель, будет за что бороться, за что умереть, если потребуется! Эти люди научат его и помогут ему. У него будут друзья и союзники, перед ним будет лик справедливости, и он пойдет рука об руку с могучей силой.