Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 3. С-Я - Павел Фокин

Его обвиняли, да и сейчас обвиняют, в литературности, психологизме и [подражании] немецкому экспрессионизму. Конечно, каждый художник болеет болезнями своего времени, но важно не то, что он болеет, а то, как он преодолевает эти болезни.

Филонов через только ему свойственную сделанность достиг высшей чистоты. Изобразительная сила его картин уничтожает все эти обвинения, они сгорают в магическом движении изобретенных им форм. Особенно ясно это в прекрасной „Формуле весны“.

Вот некоторые правила учения Филонова, которые я считаю самыми главными:

1. Состояние напряжения аналитической интуиции.

2. Напряжение консистенции картины до состояния биологической сцепленности частиц в природе.

3. Работа точкой как единицей действия (напряжение может быть достигнуто и крупной единицей).

4. Умение работать от частного к общему.

5. Действовать острой формой.

6. Работа выводом, то есть напряжением всей концепции вещи и донапряжение ее через усовершенствование какого-либо куска картины.

7. Цветовой вывод, то есть напряжение всей картины через внезапное появление нового цвета.

8. Свободное обращение со временем и пространством.

9. Правило: пиши любой цвет – любым цветом и любую форму – любой формой.

10. Каждый мастер может работать в планах: реалистическом со ставкой на „точь-в-точь“, сделанного примитива, абстрактном, изобретенной формой и в смешанном.

Филонов пишет в своей „Идеологии“: „Так как аналитическое мышление подчиняет эмоцию, то есть чувство, интеллекту, то в этой вещи будет и высшая красота (прекрасна Венера, красива и жаба!)“.

Соединение анализа и интуиции противоречиво. Анализ исходит от ума, интуиция – от чувства или даже сверхчувства. Я думаю, что эти два противоречивых явления могут соединиться воедино только благодаря напряжению в искусстве, приходящему свыше, благодаря вдохновению, которое было у Филонова и которое он отрицал» (Т. Глебова. Воспоминания о Павле Николаевиче Филонове).

ФИЛОСОФОВ Дмитрий Владимирович

Публицист, критик. Член редакции журнала «Мир искусства». В 1903–1904 один из организаторов Религиозно-философских собраний в Петербурге. Сотрудничал в газетах и журналах «Слово», «Речь», «Русская мысль», «Русское слово». В 1904 – редактор журнала «Новый путь». Автор книг «Слова и жизнь. Литературные споры новейшего времени (1901–1908)» (СПб., 1909), «Старое и новое» (М., 1912), «Неугасимая лампада» (М., 1912). Двоюродный брат С. Дягилева. Соратник Д. Мережковского и З. Гиппиус. С 1919 – за границей.

«Очень высокий, стройный, замечательно красивый, – он, казалось, весь, до кончика своих изящных пальцев, и рожден, чтобы быть и пребыть „Эстетом“ до конца дней. Его барские манеры не совсем походили на дягилевские: даже в них чувствовался его капризный, упрямый, малоактивный характер, а подчас какая-то подозрительность. Но он был очень глубок, к несчастью, вечно в себе неуверенный и склонный приуменьшать свои силы в любой области. Очень культурный, широко образованный, он и на писанье свое смотрел, не доверяя себе, хотя умел писать свои статьи смело и резко… Он был не наносно, а природно религиозен, хотя очень целомудрен в этом отношении…

Но самый фон души у Дм. Вл-ча Философова был мрачный, пессимистический (в общем), и в конце жизни в нем появилось даже какое-то ожесточение» (З. Гиппиус. Дмитрий Мережковский).

«Помнятся неизменные появления Д. В. Философова к вечернему чаю, изящного, выбритого, с безукоризненно четким пробором прилизанных, светло-русых волос, в синем галстухе, с округленным, надменным, всегда чисто выбритым подбородком и с малыми усиками, – Философова, переступающего с папиросой по мягким коврам очень маленькими шагами, не соответствующими высокому, очень высокому росту; Д. В. озадачивал чередованием своих настроений; то он появлялся капризно-надменный, одетый в корректные формы обидно-сухого внимания; устремлял стекловидные взоры холодных, красивых и голубых своих глаз с раздражающим видом придиры-экзаменатора:

– Но позвольте…

– Но почему вы так думаете…

И – мысль рассыпалась; и – становилось трезво.

А то он похаживал с милою „журкотней“; он журил Мережковского, Гиппиус или меня, обдавая нас мягким уютом своих, таких ласковых, взоров (его доброта, бескорыстие, честность меня много раз умиляли); казался тогда доброй тетушкой, старою девою, экономкой идейного инвентаря Мережковских; принимая идеологию Мережковского, будучи верен ей и защищая „идеи“ в печати, в общественности, был он цензором этих идей в малом круге; брюзжал, забраковывал то, что могло оторвать Мережковского от общения с порядочным обществом; как гувернер, взявши за руку мальчика, водит его на прогулки, так именно Д. В. важивал Мережковского в свете; и Д. С., точно маленький, боязливо порою поглядывал на сердито-надменного „Диму“. Бывало, он выскажет что-нибудь, и – покосится на „Диму“, а „Дима“, поджав свои губы, готов приступить к вивисекции:

– Это – не дело…

– А это, вот – дело!» (Андрей Белый. Воспоминания об Александре Блоке).

«Дмитрий Владимирович был прежде всего и более всего „эстет“, безукоризненно-корректный и сдержанно-изящный в своей внешности и своем поведении – „Адонис“, как звала его З. Н. Гиппиус. Представить себе Философова в каком-либо соприкосновении с политикой и, следовательно, с „толпой“ и чуть ли не „чернью“ было решительно невозможно. При малейшем таком соприкосновении у Адониса заболела бы голова, сделался бы тик или мигрень, и ему пришлось бы нюхать sel vinaigre [франц. уксусную соль. – Сост.] или принимать какое-нибудь успокоительное средство» (П. Перцов. Литературные воспоминания. 1890–1902).

«Дмитрий Владимирович Философов, которого все между собой звали Димой Философовым, был высокого роста человек, лет около тридцати – возраст большинства членов редакции. Он показался мне суховатым и скучным в эту нашу первую встречу. В дальнейшем я убедился, что в его методической речи, спокойном разговоре и всей манере держать себя – сидеть, стоять, ходить, подавать реплики – не было той свободы и непринужденности, которая отличала Дягилева. Но он отличался деловитостью, в высшей степени ценной для журнала, руководимого человеком такого знойного темперамента, как Дягилев.

Философову была ближе литература, чем искусство, и к последнему он относился так, как обычно относятся литераторы, как к области ему если не совсем чуждой, то и не своей, не родной. Смысл художественного произведения он схватывал не сразу, не непосредственно, как всякий художник и как схватывал его из нехудожников Дягилев, а в замедленном темпе, несколько кружным путем, апеллируя, за отсутствием интуиции, к рассудку. Но в конце концов он ставил верный диагноз и даже делал меньше промахов, чем быстрый в суждениях Дягилев. Они, во всяком случае, прекрасно дополняли друг друга, внося в журнал каждый то, чего не мог ему дать другой. Среди горячих голосов редакционной комнаты голос Философова – ровный, монотонный, методичный – звучал как охлаждающий душ, не раз уберегая редакцию от излишних опрометчивых шагов. Как и другие, он также стоял за систему „озорства“, считая ее целесообразной и единственно правильной в условиях борьбы с передвижничеством 1900-х годов, выродившимся в новый академизм, худшего, ибо менее культурного, типа, чем академизм старого времени. Но он ясно сознавал необходимость известных границ в этом озорном подходе, грозившем иначе превратиться в прямое хулиганство.