Виконт де Бражелон или десять лет спустя - Александр Дюма

Глава 38

ИЗ КОЕЙ ЯВСТВУЕТ, ЧТО ФРАНЦУЗСКИЙ ЛАВОЧНИК УЖЕ УСПЕЛ ВОССТАНОВИТЬ СВОЮ ЧЕСТЬ В СЕМНАДЦАТОМ ВЕКЕ

Рассчитавшись с товарищами и преподав им свои советы, д'Артаньян думал только о том, как бы скорее добраться до Парижа. Атос тоже торопился домой, чтобы отдохнуть. Каким бы спокойным ни остался человек после всех перипетий дороги, любой путешественник рад увидеть в конце дня, даже если день был прекрасен, что приближается ночь, неся с собою немножко отдыха. Друзья ехали из Булони в Париж рядом, но, погруженные каждый в свои мысли, беседовали о таких незначительных предметах, что мы не считаем нужным рассказывать о них читателю. Размышляя каждый о своих делах и рисуя каждый по-своему картины будущего, они погоняли коней, стараясь таким способом уменьшить расстояние до Парижа.

Атос и д'Артаньян подъехали к парижской заставе вечером, на четвертый день после отъезда из Булони.

— Куда вы поедете, любезный друг? — спросил Атос. — Я направляюсь к себе домой.

— А я к своему компаньону Планше.

— Мы увидимся?

— Да, если вы будете в Париже: ведь я остаюсь здесь.

— Нет, повидавшись с Раулем, которого я жду у себя дома, я тотчас отправляюсь в замок Ла Фер.

— Ну, так прощайте, дорогой друг.

— Нет, скажем лучше: «до свидания». Почему бы не поселиться вам в Блуа, вместе со мной? Вы теперь свободны, богаты. Хотите, я куплю вам славное именьице около Шеверни или Брасье? С одной стороны у вас будут чудесные леса, которые соединяются с Шамборскими, а с другой — изумительные болота. Вы любите охоту, и, кроме того, вы поэт, любезный друг.

Вы найдете там фазанов, дергачей и диких уток; я уж не говорю о закате солнца и о прогулках в лодке, которые пленили бы Немврода или самого Аполлона. До покупки имения вы поживете в замке Ла Фер, и мы будем гонять сорок в виноградниках, как делал некогда король Людовик Тринадцатый. Это — хорошее занятие для таких стариков, как мы.

Д'Артаньян взял Атоса за руки.

— Милый граф, — сказал он, — я не говорю вам ни да, ни нет. Позвольте мне остаться в Париже, пока я устрою свои дела и освоюсь с мыслью, одновременно гнетущей и восхищающей меня. Видите ли, я разбогател и, пока не привыкну к богатству, буду самым несносным существом: ведь я знаю себя. О, я еще не совсем поглупел и не хочу показаться дураком такому другу, как вы, Атос. Платье прекрасно, оно все раззолочено, но слишком ново и жмет под мышками.

Атос улыбнулся.

— Хорошо, — согласился он. — Но, кстати, по поводу этого платья, хотите я дам вам совет?

— Очень рад.

— Вы не рассердитесь?

— Помилуйте.

— Когда богатство приходит к человеку поздно и неожиданно, он должен, чтоб не испортиться, либо стать скупым, то есть тратить немного больше того, сколько тратил прежде, либо стать мотом, то есть наделать достаточно долгов, чтобы превратиться снова в бедняка.

— Ваши слова очень похожи на софизм, любезнейший философ.

— Не думаю. Хотите стать скупым?

— Нет, нет… Я уже был скуп, когда не был богат. Надо испробовать другое.

— Так сделайтесь мотом.

— И этого не хочу, черт возьми. Долги пугают меня. Кредиторы напоминают мне чертей, которые поджаривают несчастных грешников на сковородках, а так как терпенье не главная моя добродетель, то мне всегда хочется поколотить этих чертей.

— Вы самый умный из известных мне людей, и вам советы вовсе не нужны.

Глупы те, которые воображают, что могут вас научить чему-нибудь. Но мы, кажется, уже на улице Сент-Оноре?

— Да.

— Посмотрите, вон там, налево, в этом маленьком белом доме, моя квартира. Заметьте, в нем только два этажа. Первый занимаю я; второй снимает офицер, который по делам службы бывает в отсутствии месяцев восемь или девять в году. Таким образом, я здесь живу как бы в своем доме, с той разницей, что не трачусь на его содержание.

— Ах, как вы умеете устраиваться, Атос. Какая щедрость и какой порядок! Вот что хотел бы я в себе соединить. Но что поделаешь. Это дается от рождения, опыт здесь ни при чем.

— Льстец!.. Прощайте, милый друг, прощайте! Кстати, поклонитесь от меня почтеннейшему Планше. Он по-прежнему умен?

— И умен и честен. Прощайте, Атос!

Они расстались. Разговаривая, Д'Артаньян не спускал глаз с лошади, которая везла в корзинах, под сеном, мешки с золотом. На колокольне Сен-Мери пробило девять часов вечера; служащие Планше запирали лавку.

Под навесом на углу Ломбардской улицы Д'Артаньян остановил проводника, который вел лошадь. Подозвав одного из служащих Планше, он приказал ему стеречь не только лошадей, но и проводника. Потом он вошел к Планше, который только что отужинал и с некоторым беспокойством поглядывал на календарь: он имел привычку по вечерам зачеркивать истекший день.

В ту минуту, как Планше, по обыкновению, со вздохом вычеркивал отлетевший день, на пороге показался Д'Артаньян, звеня шпорами.

— Боже мой! — вскричал Планше.

Почтенный лавочник не мог ничего больше выговорить при виде своего компаньона. Д'Артаньян стоял согнувшись, с унылым видом. Гасконец хотел подшутить над Планше.

«Господи боже мой! — подумал лавочник, взглянув на гостя. — Как он печален!»

Мушкетер сел.

— Любезный господин Д'Артаньян, — сказал Планше в страшном волнении.

— Вот и вы! Здоровы ли вы?

— Да, ничего себе, — отвечал Д'Артаньян со вздохом.

— Вы не ранены, надеюсь?

— Гм!

— Ах, я понимаю, — прошептал Планше, еще более встревоженный. — Экспедиция была тяжелая?

— Да.

Планше вздрогнул.

— Мне хочется пить, — жалобно вымолвил мушкетер, поднимая голову.

Планше бросился к шкафу и налил д'Артаньяну большой стакан вина. Д'Артаньян взглянул на бутылку и спросил:

— Что это за вино?

— Ваше любимое, сударь, — отвечал Планше, — доброе старое анжуйское винцо, которое раз чуть не отправило нас на тот свет.

— Ах, — сказал Д'Артаньян с печальной улыбкой, — ах, добрый мой Планше! Придется ли мне еще когда-нибудь пить хорошее вино?

— Послушайте, — заговорил Планше, бледнея и с нечеловеческим усилием превозмогая дрожь, — послушайте, я был солдатом, значит, я храбр. Не мучьте меня, любезный господин Д'Артаньян: наши деньги погибли, не так ли?

Д'Артаньян помолчал несколько секунд, которые показались бедному Планше целым веком, хотя за это время он успел только повернуться на стуле.

— А если б и так, — сказал Д'Артаньян, медленно кивая головою, — то что сказал бы ты мне, друг мой?

Планше из бледного стал желтым. Казалось, он проглотил язык; шея у него налилась кровью, глаза покраснели.