Цветы на чердаке - Вирджиния Эндрюс

Они бросили Кэрри, обездоленную, рыдающую, залитую слезами. Ее маленькие кулачки молотили меня, как будто я была в чем-то виновата.

— Кэти, я хочу с ним тоже! Пусть они разрешат мне! Кори никуда не ходит без меня... и он оставил свою гитару.

Потом, когда весь ее гнев был исчерпан, она упала ко мне на руки, рыдая.

— Почему, Кэти, ну почему?

Почему?

Это был самый главный вопрос нашей жизни. И это был худший и самый долгий день нашей жизни. Мы согрешили, и вот без промедления Бог послал нам наказание. Как быстро! Он следил за нами недремлющим и беспощадным оком, и он знал о нас все заранее, все, что рано или поздно мы совершим, совсем как бабушка.

Все стало как когда-то, когда у нас еще не было телевизора, который скрасил наши дни. Весь день подряд мы сидели, даже не включив телевизор, и ждали известий о том, что с Кори. Крис сел в качалку и протянул руки ко мне и к Кэрри. Мы обе сели к нему на колени, и он стал качаться туда-сюда, туда-сюда, скрипя половицами.

Не знаю, как Крис не отсидел себе ноги; мы пробыли у него на коленях очень долго. Потом я поднялась, чтобы позаботиться о клетке Микки, дать ему поесть и попить, и я подержала его, побаловала и сказала ему, что скоро его хозяин вернется. Я была уверена, что мышонок понимает, что что-то неладно. Он не играл в своей клетке так беззаботно, как обычно, и, хотя я оставила дверцу открытой, даже не сделал попытки удрать, пошарить по комнате и заглянуть к Кэрри в кукольный домик, а ведь он так всегда соблазнял его.

Я приготовила еду, до которой мы едва дотронулись Когда мы кончили есть и убрали посуду, и помылись, и приготовились ко сну, мы все трое встали в ряд на колени у кровати Кори и обратили свои молитвы к Господу.

— Пожалуйста, сделай так, чтоб Кори поправился и вернулся к нам.

Я не могу припомнить, молились ли мы о чем-нибудь еще.

Мы спали, вернее, старались заснуть, все трое в одной кровати — Кэрри между мной и Крисом. Никогда ничего такого между нами не будет, никогда, никогда больше.

БОЖЕ, ПОЖАЛУЙСТА, НЕ НАКАЗЫВАЙ КОРИ, ЕСЛИ ТЫ ХОЧЕШЬ ПОРАЗИТЬ МЕНЯ И КРИСА ЗА НАШ ГРЕХ, МЫ И ТАК УЖЕ НАКАЗАНЫ, И МЫ НЕ ХОТЕЛИ ДЕЛАТЬ ЭТОГО, НЕ ХОТЕЛИ. ЭТО ПРОСТО ПРОИЗОШЛО И ВЕДЬ ТОЛЬКО ОДИН РАЗ… И НИЧЕГО НЕ БЫЛО В ЭТОМ ПРИЯТНОГО, О БОЖЕ, НИЧЕГО, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО НИЧЕГО.

Занялась заря нового дня, хмурого, серого, полного угрозы. За спущенными шторами началась жизнь — для тех, кто жил на воле, невидимый для нас. Мы собрались в кучу, мучая себя все тем же вопросом, пытаясь убить время, и пытались есть, и развеселить Микки, который был так печален без маленького мальчика, крошившего ему хлеб, чтобы приманить его.

Я переменила покрывала на матрасах с помощью Криса, ведь мне было трудно одной снимать и вновь надевать на большой матрас эти стеганые тяжелые покрывала, а это необходимо было сделать, ведь Кори запачкал их.

Крис и я застелили постели чистым льняным бельем, разгладили все складки и прибрались в комнате, а Кэрри в это время одиноко сидела в качалке, уставясь в пустоту.

Около десяти нам не оставалось ничего делать, как только сесть на кровать поближе к двери и уставиться на дверную ручку, ожидая, когда она повернется, и войдет мама с известием для нас. И действительно, скоро пришла мама. Глаза ее были красны от слез. Позади нее — бабушка, высокая, прямая, стальной взгляд, никаких слез.

Наша мать оперлась на дверь, как будто у нее подгибались ноги, и она могла упасть. Мы с Крисом вскочили на ноги, но Кэрри только подняла на маму свой пустой взгляд.

— Я отвезла Кори в больницу, за несколько миль отсюда, в самую ближайшую, это действительно так, — объясняла нам наша мать сдавленным и хриплым, прерывающимся голосом. — Я зарегистрировала его под чужим именем, сказала, что это мой племянник, мой подопечный.

Ложь! Всегда ложь!

— Мама, как он? — нетерпеливо спросила я.

Ее остекленевшие голубые глаза повернулись в нашу сторону — пустые глаза, отрешенные глаза, потерянные глаза, они старались отыскать что-то, я думаю, это был;1 ее человечность.

— У Кори была пневмония, — сказала она с выражением, как актриса. — Доктора делали вес, что могли, но… было… было… слишком поздно.

Пневмония?

Все, что могли?

Слишком поздно?

И все это в прошедшем времени!

Кори умер! Мы никогда не увидим его снова!

Крис говорил позже, что эти слова ударили его, он почувствовал как бы сильный пинок в пах, а я видела, как он качнулся назад и отвернулся, пряча лицо, как его плечи содрогнулись, и он разрыдался.

Сперва я не поверила ей. Я стояла, смотрела и сомневалась. Но взглянув ей в лицо, я поняла, что это правда, и что-то большое и пустое разрасталось в моей груди.

Я повалилась на кровать, оцепенелая, почти парализованная, и даже не замечала, что я плачу, пока одежда на мне не стала мокрой.

И даже тогда, сидя и плача по Кори, я все еще не могла поверить, что Кори ушел навсегда из этой жизни. А Кэрри, несчастная Кэрри, она вытянула шею, голова ее откинулась назад, она открыла рот и закричала!

Она кричала и кричала, пока у нее не пропал голос, и она не могла больше кричать. Она направилась в угол, где Кори хранил свою гитару и банджо, и где она аккуратно расставила все его теннисные туфли. И вот там-то она села с его музыкальными инструментами, туфлями и с Микки в клетке неподалеку, и с этого момента ни слова не сорвалось с ее губ.

— Мы пойдем на его похороны? — все еще отвернувшись, спросил Крис прерывающимся голосом.

— Он уже похоронен, — сказала мама. — Я написала на памятнике чужое имя. — И затем очень быстро она покинула комнату, избегая наших вопросов, а за ней — бабушка, губы ее были сложены в сердитую тонкую линию.

Прямо у нас на глазах, ужасая нас, Кэрри засыхала, как травинка, все больше с каждым днем. Я чувствовала, что Бог может взять и Кэрри тоже, и похоронить ее рядом с Кори в той далекой могиле с чужим именем, и им будет отказано даже лежать после смерти рядом с отцом.

Никто из нас не мог больше есть. Мы стали безразличными ко всему и усталыми, всегда усталыми. Ничто не вызывало у нас интереса. Слезы — Крис и я наплакали пять океанов слез. Сто лет назад нам надо было бежать. Нам следовало открыть дверь деревянным ключом и пойти за помощью. Мы дали Кори умереть! Мы были ответственны за него, нашего тихого маленького мальчика, такого талантливого, и мы дали ему умереть. А теперь наша малышка сестра сидит, сжавшись в углу, и слабеет с каждым днем.

Крис сказал мне, понизив голос, на тот случай, если Кэрри подслушивает, хотя я в этом сомневалась (она была слепа, глуха и нема, она, наш вечно журчащий говорливый ручеек, о боги!).

— Мы должны бежать, Кэти, и быстро. Иначе мы все умрем, как Кори. С нами со всеми что-то неладно. Слишком долго мы прожили взаперти. Мы жили ненормальной жизнью, изолированно, как будто в вакууме, без микробов и инфекций, с которыми обычно сталкиваются дети. У нас нет сопротивления инфекции.

— Я не понимаю, — сказала я.

— Я имею в виду, — он зашептал мне на ухо, мы оба съежились в одном кресле, — как существа с Марса в той книжке, помнишь, «Война миров», мы можем умереть от простого вируса гриппа.

В ужасе я только могла глядеть на него. Он знал намного больше меня. Я перевела взгляд на Кэрри в углу. Это милое детское личико, слишком большие, обведенные тенями глаза, они сейчас тупо уставились в пустоту. Я знала, что ее глаза вглядывались в вечность, где сейчас Кори. Вся любовь, которую я раньше отдавала Кори, сосредоточилась теперь на Кэрри… я так боялась за нее. Такое крошечное тельце, худое, как скелетик, шейка такая слабенькая, слишком тоненькая для головы. Неужели это будет общий конец для всех дрезденских куколок?

— Крис, если нам суждено умереть, то хотя бы не той смертью, что умирают мыши в мышеловке! Если нас могут убить микробы, пусть это будут микробы, поэтому, когда будешь воровать сегодня ночью, возьми все ценное, что найдешь, и что мы сможем унести. Я приготовлю продукты на дорогу. Мы вынем вещи Кори, и у нас будет больше места. Еще до утра мы должны убежать.

— Нет, — сказал он тихо. — Только если мы будем знать наверняка, что мама и ее муж уйдут, только тогда я могу взять все деньги и все драгоценности одним махом. Бери только то, без чего нельзя обойтись — никаких игрушек и безделушек. И потом, Кэти, мама может сегодня и не уйти. Она, конечно же, не сможет посещать вечеринки, пока она в трауре.

Но как могла она носить траур, когда она постоянно держит своего мужа в неведении? И никто не придет к нам, кроме бабушки, никто не сообщит нам, что происходит А она давно отказалась разговаривать с нами, смотреть на нас.

Мысленно я была уже в пути и смотрела на нее, как на часть нашего прошлого. Теперь, когда освобождение было так близко, я почувствовала страх. Мир такой большой. Мы будем предоставлены сами себе. Как теперь примет нас этот мир?

Мы были не такими красивыми, как прежде, всего лишь бледные и болезненные чердачные мышата с длинными льняными волосами, в дорогой, но совсем не подходящей по размеру одежде и в тапочках на ногах.