Труды по истории Москвы - Михаил Тихомиров

Замечательное указание на отдельные черты большей древности некоторых текстов сводного сказания находим в списке гостей—сурожан, взятых Дмитрием Донским в поход против татар. В сводном тексте читаем следующие имена: «Василия Капицю, Сидора Олуферьева, Константина Петунова, Козму Ховрина, Онтона Верблюзина, Михаила Саларева, Тимофея Везякова, Дмитрия Чермного, Дементия Саларева».[652] Нас привлекает прежде всего имя Козмы Ховрина, в котором надо видеть родоначальника Ховриных, происхождение которых от богатых гостей, крымских выходцев, куда более вероятно, чем родословное древо от некоего князя Стефана из Крыма; в других же списках здесь читаем малопонятное: Коврю (Ковырю) и т. д. На месте Семена Онтонова других списков находим Онтона Верблюзина. Что это не ошибка, а более древняя традиция, показывает следующая справка. Житие Сергия знает гостя Семена Онтонова, который родился по предсказанию игумена Сергия. Сергий «любовь и благодетельство име к родителем моим», – говорит Онтонов.[653] Семен Онтонов живет и действует в первой четверти XV века, спустя 30–40 лет после Куликовской битвы, а Онтон Верблюзин – его отец. Позднейшие переделки вставили Семена Онтонова на место Онтона Верблюзина, так как первый был известен по житию Сергия. Так поздний текст Новгородского Хронографа, как видим, сохраняет раннюю традицию.

В сказании так называемой третьей редакции читаем о двух братьях Ольгердовичах, которые были ненавидимы отцом «мачехи ради». В сводном тексте обнаруживаем иное: «Отцем ненавидими бяше обое, но и паче боголюбивы, вместе бо крещение прияли ести от мачехи своея от княгини Анны». Речь идет о действительном лице. Анна Святославовна была женой Ольгерда и христианкой.[654] Мотив злой мачехи вытеснил факт согласия мачехи с взрослыми пасынками.

Искажение первоначального текста в редакциях, изданных С. К. Шамбинаго, видим и далее. Один из Ольгердовичей говорит в сводном сказании: «Приидоша ко мне вестницы от Северки, ту бо хощет князь великий Дмитрей Иванович ждати безбожнаго царя Мамая».[655] Речь идет о реке Северке, впадающей в Москву—реку справа и служившей местом, где русские войска порой задерживали татар. Северка служила дополнительной военной линией после Оки, защищавшей подступы к Москве. В изданных редакциях и отчасти в самом Новгородском Хронографе появляется уже Северская земля, или Северы, то есть Черниговщина, что делает текст почти бессмысленным.

Эти примеры позволяют более тщательно отнестись к показаниям сводного сказания и других поздних текстов и не видеть в них только риторические украшения. Известно, как рисуют нам тексты сказания присутствие Дмитрия Донского на поле битвы. После храброго сопротивления во время боя великий князь не был найден на Куликовом поле, его нашли «бита велми, едва точию дышуща под новосеченым древом, под ветми лежаще, аки мрътв». В поисках великого князя, по Никоновской летописи, участвовали Федор Зернов, или Морозов, и Федор Холопов, «бяху же сии от простых суще». В сказании третьей редакции названы Федор Сабур и Григорий Холопищев, «оба родом костромичи».[656]

Совсем иная картина рисуется по сводному тексту. Когда Владимир Андреевич стал спрашивать, не видел ли кто великого князя, нашлись самовидцы. Первый был Юрка—сапожник, сказавший, что видел, как великий князь сражался железной палицей, вторым был «Васюк Сухоборец», третьим – Сенька Быков, четвертым – Гридя Хрулец.[657] Перед нами имена безвестных героев Куликовской битвы, в их числе ремесленник—сапожник. Нельзя лучше представить себе всенародность ополчения, бившегося с татарами на Куликовском поле, чем назвав эти имена.

Почему же они выпали у позднейших авторов» Потому что имена их ничего не говорили и, может быть, даже казались малопристойными чопорным московским книжникам. Поэтому пятый самовидец, о котором в Новгородском Хронографе сказано: «У князя Юрья некто есть имянем Степан Новосельцев» стал в третьей редакции сказания князем Стефаном Новосильским, тогда как вторая редакция говорит о нем еще просто: «Юрьевской же уноша некто Степан Новосилской». Так терялась первоначальная действительная основа событий под пером позднейших редакторов.

Историк не может пройти мимо другого интересного факта. Современные тексты сказаний в его различных редакциях носят на себе черты по крайней мере трех разнородных повествований. В него вошли: 1) прозаический рассказ о Куликовской битве; 2) поэтическое произведение о Донском побоище; 3) риторическое повествование о переговорах Олега и Ягайла с Мамаем и вставки из церковных книг. В мою задачу не входит рассмотрение этих отдельных частей. Это дело историков литературы. Гораздо важнее отметить, что риторические украшения сказания и их церковный характер являются самым поздним пластом, наслоившимся на текст сказания, пластом, в котором имеются уже явные искажения и выдумки, подобные рассказу об участии митрополита Киприана в подготовке борьбы с Мамаем. Подлинные исторические черты, порой искаженные нашими списками, дают только первые два сказания, они и являются древнейшими. Наш вывод, впрочем, не заключает ничего особенно нового. Он только примыкает к выводам А. А. Шахматова о существовании официальной реляции о походе Дмитрия Донского и поэтического описания битвы, родственного со «Словом о полку Игореве» (см. далее о «хоботах»).[658]

С. К. Шамбинаго считал поэтические места «Сказания о Мамаевом побоище» заимствованными из «Задонщины», но не обратил внимания на то, что в этих предполагаемых заимствованиях в Сказании мы не найдем сходства с текстами «Слова о полку Игореве». А ведь нельзя предполагать, что составитель Сказания выбрал из «Задонщины» только то, что не было заимствовано из «Слова». Но указанный факт будет нам понятен, если мы признаем, что и «Задонщина» и Сказания черпали из одного общего источника – того поэтического описания, которое, по мнению Шахматова, было составлено вскоре после события. Это поэтическое описание отличалось необыкновенной красотой и стояло вне зависимости от «Слова о полку Игореве». Приведем два—три отрывка из «Задонщины» в переводе на современный язык: Вот русские полки изготовились к бою. Время ведренное, и ревут стяги, наволоченные золотом, и простираются хоботы их, как облака тихо трепещут, точно хотят промолвить. Богатыри русские, как живые хоругви колеблются: доспехи русских сынов, как вода всебыстрая колебалася, а шеломы их на головах, как утиные головы, (как) роса во время ведра светилися, еловцы[659] же шеломов, как пламя огненное горит.

Возьмем и другое описание из того же Сказания, стоящее вне связи со «Словом о полку Игореве»: А уж соколы, белозерские ястребы, рвались от златых колодок, из каменного града Москвы, возлетели под синие небеса, возгремели золочеными колокольчиками на быстром Доне.

Остатки этой поистине высокой поэзии дошли до нас и в прозаических текстах сказаний о Мамаевом побоище: Дмитрий Иванович и воевода Волынец вышли ночью в поле и увидели такую картину: слышали они стук великий и клич, точно гром гремит, трубы многие гласят, а позади их точно волки грозно воют, великая была гроза, необычная, а на правой стороне вороны кричали, слышались великие голоса птичьи… По реке же Непрядве, точно гуси и лебеди крыльями плескали необычно, грозу возвещая.[660]

Позднейшие наслоения церковного характера исказили первоначальный текст сказаний. Эти искажения теснейшим образом связаны с той литературной манерой, которая восторжествовала в Москве в первой половине XV столетия.

МИТРОПОЛИТ КИПРИАН И ПЕРЕДЕЛКИ СКАЗАНИЙ О МАМАЕВОМ ПОБОИЩЕ И ТОХТАМЫШЕВОМ РАЗОРЕНИИ

Московская литература, получившая такое яркое выражение в конце XIV века, продолжала развиваться в следующем столетии. Как и раньше, главными ее сюжетами были исторические события и жития святых. Продолжалась и разработка более ранней тематики, посвященной Куликовской битве. «Задонщина» и сказания о Мамаевом побоище видоизменялись и обрастали новыми мотивами как легендарного, так и религиозного характера. Поэтому текст сказаний о Мамаевом побоище XV–XVI веков кажется столь пестрым и неоправданно осложненным вставками религиозного содержания, сделанными в первоначальный жизнерадостный и поэтический рассказ о победе русских войск на Дону. Образцами такого пестрого текста являются сказания о Мамаевом побоище, помещенные в приложении к исследованию С. К. Шамбинаго, сказание Никоновской летописи и сводное сказание, о котором говорилось раньше.

Возникает вопрос, когда и при каких условиях произведена была переработка первоначальных сказаний, иными словами, когда эти первоначальные сказания были испорчены вставками из церковных произведений, из житий святых, надуманными молитвами, вздохами и восклицаниями. Временем, когда это произошло, можно считать первую половину XV века, время двух пришлых митрополитов – Киприана и Фотия.