Все романы в одном томе (сборник) - Джордж Оруэлл

Пища у сборщиков в основном дрянная, и это неизбежно: даже купив нормальную еду, некогда, кроме воскресений, ее готовить. По-видимому, лишь изобилие дармовых яблок предотвращало свирепую цингу. Воровство яблок было системой; все в лагере если не крали их, то уж вовсю потребляли. Было известно про целые банды налетчиков-велосипедистов (как говорили, нанятых лондонскими уличными торговцами), грабившие сады по выходным. Что касается Нобби, он превратил покражу фруктов в научную дисциплину. Сколотил за неделю шайку юнцов, благоговевших перед героем – четырежды отсидевшим тюремный срок взломщиком, и каждой ночью водил в походы, из которых отряд возвращался с грузом не меньше центнера. Сады близ хмельников тянулись необозримо; яблоки, особенно маленькие золотисто-коричневые руссеты, в связи с отсутствием покупщиков грудами гнили под деревьями. «Грех не прибрать», – говорил Нобби. Пару раз его шайка крала и цыплят. Удивительно, как при этом не всполошили всю округу. Нобби, однако, знал хитрый маневр с накидыванием мешка, чтобы цыпленок «скончался темной ночкою без мук» – во всяком случае, без шума.

Так минула неделя, еще две, и Дороти нисколько не приблизилась к разгадке своей личности. Пожалуй, наоборот, отдалилась, почти забыла тревоживший вопрос. День ото дня привычней становилось пребывать в странном состоянии, не думая ни о прошлом, ни о будущем. Естественное следствие жизни на хмельниках, где занимают лишь сиюминутные проблемы. Какие там серьезные вопросы, когда вечно хочется спать и вечно занят: либо работаешь, либо варишь, либо ходишь за чем-нибудь в деревню, либо улещиваешь капризный мокрый хворост, либо таскаешься взад-вперед с банками воды. (Единственный водопроводный кран был в двухстах ярдах от лачуги Дороти, и на таком же расстоянии невыразимо гнусная засыпная уборная.) Изматывая до предела, до капли высасывая энергию и одновременно наполняя глубоким подлинным блаженством, такая жизнь заполоняет. В прямом смысле лишает сознания. Длинные дни в полях, грубая пища и недостаток сна, аромат хмеля и запах дыма – все это убаюкивает, погружает в какое-то животное безмыслие. С разумом происходит то же, что с кожей, дубеющей на постоянном ветру, под солнцем и дождем.

По воскресеньям в поле, конечно, не работали, но утром вовсю трудились: готовили главную недельную трапезу, стирали, штопали. Прерывистый, резкий звон деревенской колокольни мешался в воздухе с жиденьким пением «Господь, Спаситель наш» на проходящей под открытым небом и весьма плохо посещаемой службе, устроенной заботами специальной «Миссии Святого Какого-то для Сборщиков Хмеля». Под эту музыку трещали горы хвороста, вода булькала в ведрах, кастрюлях, консервных банках и всех имевшихся под рукой емкостях, над всеми крышами плескалось, трепетало сохнущее тряпье. В первое же воскресенье, одолжив у Тарлей жестяной таз, Дороти вымыла голову, потом выстирала свое белье, рубашку Нобби. На белье было страшно смотреть. Как долго она его носила, неизвестно, но уж не меньше двух недель, да ведь и ночью ни разу не снимала. От чулок вообще остался только верх, туфли же держались лишь благодаря корке плотно налипшей на них грязи.

Развесив белье сушиться, Дороти приготовила обед, роскошное меню которого включало цыпленка тушеного (краденого), картофель отварной (краденый), компот из яблок (краденых) и чай, поданный во взятых напрокат у миссис Бэрроуз настоящих чайных чашках с ручками. После обеда и до вечера Дороти просто сидела, прислонясь к солнечной стороне лачуги, на коленях мешок, чтобы подол не трепыхался, веки иногда чуть поднимутся и тут же снова опускаются. Две трети населения лагеря предпочли это же занятие – дремать на солнце, изредка просыпаясь для пристального созерцания того, что было перед глазами, а именно: пасущихся коров. Вот и все, на что чувствуешь себя способным после тяжелой рабочей недели.

Дороти третий час отдохновенно млела, когда мимо вразвалку прошел Нобби, голый до пояса (рубаха его сохла), с откуда-то добытым экземпляром «Пиппинс Уикли», грязнейшей из грязных воскресных газетенок. Газету Нобби на ходу подкинул Дороти.

– Почитай, детка, развлекись, – великодушно бросил он.

Дороти взяла «Пиппинс Уикли» и положила на колени, слишком сонная, чтобы читать. Огромный заголовок вопил в упор: «ДРАМА СТРАСТЕЙ В ДОМЕ СЕЛЬСКОГО РЕКТОРА». Тут же несколько броских подзаголовков с жирно выделенными отдельными словами и фотография девушки. Секунд пять Дороти таращилась на тусклый, смазанный, хотя все-таки вполне годный для опознания собственный портрет. Под фотографией тянулась колонка текста. Вообще-то большинство газет уже оставило загадку «Дочери Ректора», новость на протяжении полумесяца теряла свежесть и вконец устарела. Но в «Пиппинс Уикли» мало беспокоились, нова ли новость, если она достаточно пикантна, а урожай зверских убийств и изнасилований, увы, скуден. Так что решились в последний раз толкнуть «Дочь Ректора» – причем дать на первой полосе, в почетном левом верхнем углу.

Дороти сонно пялилась на фотографию. Лицо, смотревшее из-под пластов тошнотворно крикливого шрифта, абсолютно ничего ей не говорило. Без понимания, без какого-либо интереса Дороти машинально прочла и перечла заголовок «ДРАМА СТРАСТЕЙ В ДОМЕ СЕЛЬСКОГО РЕКТОРА». Нет, текст сейчас не воспринимался, даже разглядывать фотографии было чересчур утомительно. Мозги в дреме совсем отяжелели. Глаза, закрываясь, мельком скользнули вниз, к изображению то ли лорда Сноудена, то ли неразумного джентльмена, не заказавшего удивительный бандаж для грыжи, и Дороти крепко уснула с «Пиппинс Уикли» на коленях.

Стенное рифленое железо служило неплохой диванной спинкой. Дороти славно проспала до шести вечера, когда Нобби разбудил ее сообщением о том, что чай готов, и она бережно (пригодится для растопки) сложила «Пиппинс Уикли», так и не ознакомившись с содержанием.

Шанс открыть свою тайну снова пропал. И тайна долго могла оставаться без ответа, если бы не беда, разразившаяся через неделю и оборвавшая летаргическое блаженство.

Под вечер следующего воскресенья в лагерь нагрянула полиция, арестовавшая Нобби с двумя его дружками.

Все произошло мгновенно, и Нобби, даже получив сигнал тревоги, вряд ли мог спастись бегством, так как по деревням кишели патрули. Кент временами изобилует отрядами специальных местных констеблей, которых приводят к присяге ранней осенью как своего рода ополчение для борьбы с вороватым племенем сезонников. На сей раз фермеры, уставшие от постоянных садовых грабежей, решили продемонстрировать карательную акцию in terrorem[68]. Разумеется, поднялся страшный шум. Дороти выглянула из лачуги, увидела столпившихся вокруг костра людей и побежала туда вслед за остальными, холодея от предчувствия какого-то личного несчастья. Она сумела втиснуться в первый ряд – да, случилось именно то, чего она боялась.

Нобби стоит, схваченный гигантом в полицейском мундире, другой полисмен держит за руки двух перепуганных юнцов. Один из них, сущий ребенок едва ли лет шестнадцати, навзрыд рыдает. Мистер Кейрнс, плотный мужчина с сизыми бакенбардами, и двое парней с его фермы вытянулись на карауле возле похищенной собственности, только что извлеченной из-под соломенного ложа Нобби: вещественное доказательство № 1 – куча яблок; вещественное доказательство № 2 – пучок измызганных кровью куриных перьев. Завидев Дороти, Нобби сверкнул подковой крупных зубов и браво подмигнул. В толпе наперебой кричали, спорили: «Гляди, б…к несчастный как рассопливился!» – «Пусти его! Эх, вляпался малец!» – «Так стервецу и надо, не будет всех нас под подозрение подводить!» – «Пусти его!» – «У их за все сезонник виноватый! Яблоко драное сгноят, так опять мы!» – «Пусти его!» – «Может, заткнешься? Были б, к примеру, твои чертовы яблоки?» – «А ты, что ль, к дьяволу, не…» и т. п. И затем: «Посторонись, братва! Мамаша парнишки притопала».

Толстуха с исполинской грудью и разметавшимися по могучей спине волосами (точь-в-точь фигурная пивная кружка) умело протаранила толпу и завопила, поначалу на полисмена и мистера Кейрнса, потом на Нобби, сбившего с пути ее безвинного сыночка. Сквозь этот визг Дороти все же слышала, как мистер Кейрнс строго допрашивал Нобби:

– Теперь, молодой человек, ты признавайся, какие тут твои сообщники, чтоб сады шарить! Мы положили навечно прикончить эти разбойны игры! Признание, осмелюся сказать, тебе учтется.

Нобби с обычной бодростью ответил:

– Учтется! В твоей заднице!

– Не вздумывай дерзить, молодой человек! Не то вон на суде-то погорячей достанется.

– Достанется погорячей! Тебе по заднице!

Нобби широко ухмыльнулся. Собственное остроумие переполняло его наслаждением. Поймав взгляд Дороти, он снова подмигнул ей перед тем, как арестованных увели. И больше Дороти никогда в жизни его не видела.