Частная жизнь адмирала Нельсона - Кристофер Хибберт

Мысль о том, как принц Уэльский развлекается в доме на Пиккадилли, куда Гамильтоны переехали с Гросвенор-сквер, приводила Нельсона в ярость. Он места себе не мог найти от ревности. Одно предостерегающее письмо шло за другим — иные доставлялись по адресу Оливером, Дэвисоном, Трубриджем, капитаном Эдвардом Паркером, другие — обычной почтой. «Неужели сэр Уильям хочет сделать тебя подстилкой для этого негодяя? — грозно вопрошал он. — Я так и вижу, как у тебя на груди написано: «НА ПРОДАЖУ»». Как можно позволить пригласить к себе человека, о котором все говорят, что он «водится со шлюхами, пьяницами и беспринципными лжецами»? Неужели это великий Гамильтон? Ему, Нельсону, за него стыдно. Достаточно одного-единственного визита подобного типа, и на леди Гамильтон ляжет клеймо его chere amie. Любовь принца к таким женщинам, как она, ни для кого не тайна. Разумеется, Нельсон уверен — леди Гамильтон «устоит перед любой царственной особой Европы», ведь она «само совершенство». Однако, если бы сэр Уильям только знал светское мнение о принце, он бы скорее пригласил к себе за стол последнего бродягу, чем столь «беспринципного лжеца». Репутации леди Гамильтон, «доныне безупречной», будет нанесен сильный удар. «Такого не перенесла бы любая приличная женщина». Принцу «место только в обществе людей с дурной славой». Говорят, он похваляется сделать ее своей любовницей. Какой отвратительный «лжец и последний негодяй!»!

«Закрой дверь перед ним, — умоляет он. — Будь твердой… Пусть поразит его Бог… Не пускай этого подлеца к себе домой… О Боже, о Боже, не дай мне сойти с ума… Не дай выпрыгнуть сердцу из груди… Пошли покой… Эмма верна мне, но никто, даже Эмма, не устоит перед льстивым языком Змия… Все будут думать и говорить, будто Эмма такая же, как другие, а ведь когда-то я бы любого убил за такие слова! И что же теперь — вынужден, повесив голову, признать их суждения справедливыми… Но прости, прости меня, я знаю свою Эмму! Не забывай, что когда-то у тебя был друг Нельсон, любящий друг, но — увы! — у него случилось несчастье. Он потерял своего единственного друга, свою единственную ЛЮБОВЬ! Не забывай этого беднягу, он честный человек… Не брани меня, право, я этого не заслуживаю… Я хотел бы громом прогреметь и убить молнией… Я, весь в слезах, не в силах терпеть более».

Нельсон мечтал увезти ее куда-нибудь. «До чего меня доводит одна только мысль о возможности спать с тобой, — говорит он в письме, доверяя его Фрэнсису Оливеру и, таким образом, уберегая от посторонних глаз. — Одна только мысль, не говоря уж о действительности. Я весь, вся моя любовь, все желания принадлежат тебе, и если ко мне приблизится женщина, даже когда я о тебе не думаю, скорее небо на землю упадет, чем я хотя бы прикоснусь к ней. Нет, сердце мое, ум, тело составляют нерушимый союз любви к тебе, моя дорогая, моя любимая Эмма… Моя единственная возлюбленная жена, ибо перед небесами и Богом ты и есть моя жена… Хорошо бы уехать в Бронте, ибо, поверь мне, Англия — ужасное место. Даже зная, что тебя в любой момент может подстрелить какой-нибудь бандит, лучше прогуливаться под каштанами, чем оставаться в стране, где топчут твое имя».

А имя топтали, злословия хватало. В ноябре минувшего года на окнах магазина гравюр и эстампов появилась одна из первых карикатур, относящихся к Нельсону и леди Гамильтон. Автор, Айзек Крукшонк, отец известного художника Джорджа Крукшонка, изобразил Нельсона с кальяном в руке, страстно взирающим на леди Гамильтон. Надпись гласила: «Смотри-ка, у стариков трубка всегда тлеет, а у тебя горит вовсю». Другие карикатуристы высмеивали ее «Позиции». Роулансон, например, изобразил в своем знаменитом шарже престарелого мужа Эммы, демонстрирующего юному джентльмену с художественными наклонностями ее обнаженную красоту. На одном из шаржей Джеймса Гилроя она предстает Клеопатрой, а Нельсон — Марком Антонием на фоне действующего вулкана. На другом — чудовищно распухшей Дидоной, встающей с кровати под балдахином, где крепко спит ее муж. Она в отчаянии смотрит через открытое окно на удаляющиеся в море корабли. Рядом с вытянутой ногой лежит пояс с надписью «Герой Нила», а по нижнему обрезу карикатуры бегут строчки:

Куда, куда же ты, о мой моряк-герой?Король послал тебя на Францию войнойИ глаз второй отдать, и руку тоже.И плохо мне, одна на брачном ложе.

Подобно карикатуристам, виршеплеты тоже находили источник вдохновения в сильно раздавшейся фигуре Эммы Гамильтон. Вот, например, какую песенку распевали на мотив национального гимна:

Эмме Большой мы песнюГрянем со всеми вместе.Гоп-ля и тру-ля-ля!Песня звенит и несется,А зад ее толстый трясется.Боже, спаси короля!Нельсон, флаг твой в пыли.Тонут твои корабли.Как стал у вас общий дом,Славу мы ей поем.

Опасаясь, как бы его письма к леди Гамильтон не вскрыли и не сделали достоянием публики, Нельсон придумал нехитрый ход: он будет писать от имени рядового матроса по имени Томпсон, волнующегося за свою любимую, одну из служанок леди Гамильтон, готовую вот-вот стать матерью. «Томпсон» готов жениться и женился бы, если не противодействие дяди. «Томпсон», иногда «Томсон», писал леди Гамильтон регулярно. Порой письма получались веселыми, чаще печальными и даже безумными. Случалось, Нельсон забывал о маске матроса и изъяснялся, как охваченный любовью адмирал: «Он молится о наступлении мира, он говорит, что если бы вдруг дяди (сэра Уильяма) не стало, он немедленно женился бы на тебе… Я и не сомневался, что ты не пойдешь к миссис Уолпол, у нее же настоящий вертеп… Знаешь, мне иногда становится страшно при мысли о твоей неверности, но нет, не могу, не хочу верить в измену. Нет, я сужу о тебе по себе! Лучше умереть, чем дожить до такого! Но нет, не может быть…»

Нельсону все никак не давал покоя принц Уэльский, а при мысли об ужине, устраиваемом Гамильтонами в его честь, он вообще впадал в бешенство.

«Не надо принимать его по-семейному… Не засиживайтесь за столом… Его нога будет касаться твоей… Он станет нашептывать. В таком случае вышвырни его из дома… Не позволяй прикасаться к себе… Да ослепит его Бог, если он только взглянет на тебя — такие речи сочтут изменческими, и меня могут повесить, если о них станет известно… В этот день я никого не приглашу к себе на ужин, буду поститься… О

Боже, лучше смерть… Я места себе найти не могу, я с ума схожу… Знаю, он хочет сделать тебя своей любовницей. Мысль об этом доводит меня до исступления, перо валится из рук. Вчера вечером я написал было несколько строк — и разрыдался… Невыносимо!»