Лица - Джоанна Кингслей

Так многое зависело от Жени. Их постоянная разлука создавала сильное напряжение. Хорошо еще, что они часто встречались и каждый день могли разговаривать по телефону. Из-за нее Пел не мог принять никакого предложения, которое бы означало отъезд за границу или предполагало частые командировки. Но он не осмеливался, не считал правильным просить ее жертвовать своим профессиональным будущим. И поэтому не говорил о том, что его волновало. Просто оставался на государственной службе, но был разочарован. А Жени, если та спрашивала его о работе, отвечал, что все «хорошо».

Жени чувствовала, что он оберегает ее от забот, чтобы она могла спокойно учиться. В ответ она тоже старалась не говорить о своих неприятностях. Сдерживалась и не упоминала об отце. Она понимала, что Пел больше не имел доступа к информации об СССР. Новая работа его угнетала, и Жени не хотела наваливать на него еще и новую ношу. Если бы она попросила помочь, Пел бы сделал все, что в его силах, но он уже и так поддержал ее во всем, и Жени не могла просить его о большем.

Друг с другом они говорили не так уже свободно, и их жизни все больше и больше расходились. Пел все чаще вспоминал отца, его советы. Ему ужасно не хватало Филлипа, его ободрений. А до свадьбы Жени надеялась, что Пел поможет ей в поисках отца.

Во время весенних каникул на третьем курсе медицинской школы Жени и Пел давали прием на П-стрит в своем новом доме. Перед приездом гостей Пел проводил обычную проверку: охлаждаются ли вина в холодильниках, положены ли салфетки на подносы, стоят ли в вазах цветы, есть ли на столе карточки с именами, напротив каждого стула.

— Я хотел бы, — он улыбнулся Жени, — чтобы это удовольствие ты разделяла со мной.

Жени ничего не ответила. Его удовольствие — это ей наказание: Жени следовало самой присматривать за вечеринками и не давать это делать ему.

Пел вытянул из середины букета оранжевую розу и подал жене. Жени взяла его за руку, и он вдруг крепко прижал ее к себе, смяв цветок между собой и женой.

— Мне так одиноко без тебя, Жени!

— И мне тоже одиноко.

— Правда?

— Да. Очень часто.

Он поцеловал ее в губы и неловко погладил по волосам, боясь испортить прическу.

— Пожалуйста, Жени, оставайся со мной.

Она отступила на шаг:

— Здесь? В Вашингтоне?

— Везде. Мы должны быть вместе. Я знаю это. Я это чувствую. — Жени кивнула. Иногда такое чувство было и у нее.

— Нужно потерпеть, Пел. После окончания школы я попрошусь в интернатуру где-нибудь в этом районе.

— Но я… — ее интернатура будет еще только через полтора года. А до этого ему предстоит оставаться на прежней работе. И даже после этого она не сможет надолго уехать. На годы окажется привязанной к больнице. — Сейчас, Жени. Я не могу больше ждать.

— Сейчас?

— Я хотел сказать… когда кончится этот учебный год. Пожалуйста. Возьми отпуск. Дай нам шанс…

— Дать нам шанс, — медленно повторила Жени.

Стол был накрыт превосходно. Тонкие серебряные канделябры хранили в себе свечи цвета слоновой кости. Меню на вечер изысканное: после холодного с белым насыщенным — Бордо, красное вино. Роскошная жизнь. Надушенные гости, в драгоценностях и сшитых на заказ костюмах, были не только влиятельными людьми, чьи имена гремели не только в вашингтонских кругах. Они проявляли себя как забавные, даже интересные собеседники.

Богатая жизнь. Пел ждал ответа, пристально глядя Жени в лицо. Он был человеком, которому она доверяла больше всего на свете. Добрейшим, ответственным, высоких моральных качеств. Жени это знала. Она поцеловала его в губы.

— Пойду-ка я лучше переоденусь. Меньше чем через час начнут собираться гости.

Его лицо потухло:

— Жени… — начал он снова, но она уже уходила от него. — Хорошо. Одевайся.

Через сорок минут они сидела в гостиной наверху и по традиции подняли бокалы перед приходом гостей.

Оба, как обычно, молчали, готовясь к роли хозяев приема. Внезапно Пел пробормотал:

— Прости меня, — и нелепо пожал плечами, не понимая, зачем он это сказал.

Жени посмотрела вопросительно на мужа и вздохнула. Конечно, она простила его во всем, в чем нужно было его прощать, но беспокойство закралось ей в душу. Ни один из них не понимал, что прощение требовалось за то, что случится в будущем.

Через месяц она получила от Пела письмо. Он говорил, что не в состоянии выносить их брак таким, каков он есть. Больше всего он хотел бы видеть Жени своей женой, но настоящей женой, а не только по названию. Он понимал, как сильно ее стремление стать врачом, отдавал себе отчет, что Гарвард дает лучшее образование. Он извинялся за слабость и за то, что не может больше так тянуть.

«Я уже не чувствую себя мужчиной, — объяснял он. — И с работой клеится все хуже и хуже. Поэтому, если любишь меня, дорогая, ты должна жить со мной».

Жени любила его — настолько сильно, что не могла больше мотаться между двумя мирами и двумя «я». Ей невыносима была боль, которую она ему причиняла.

Но и ее собственная боль была не менее сильной, когда она дрожащей рукой выводила:

«Дорогой, Пел. Я должна стать хирургом. Пожалуйста, прости меня…»

26

Пасхальные каникулы в Бостоне — такого одиночества Жени еще никогда не испытывала. Не к кому было пойти, не с кем было даже поговорить. Хотя она и оставалась в дружеских отношениях с Тору и Бейкерсфилдом — ее бывшими партнерами по анатомичке — ни с кем из них в отдельности она даже не говорила. Ее единственным близким другом был Пел, а семьей — семья Вандергриффов.

Теперь не осталось никого, и Жени не могла развеяться работой. Она начала сомневаться в правильности своих решений. Вместо того чтобы сидеть в скучной комнате, обложившись книгами и статьями, она могла бы жить в собственном доме в Джорджтауне, окруженная людьми и заботами любящего мужа. В Пасхальное воскресение они пошли бы на лужайку к Белому Дому смотреть, как дети катают яйца. А вместо этого приходится брести мимо закрытых магазинов одной, разыскивая ресторан, чтобы пообедать. Но и есть она не могла. За столиками Жени оказалась единственной женщиной без спутника — кругом ее окружали семьи — и ей казалось, что люди смотрят на нее с жалостью.

Это было хуже всего. Ей захотелось позвонить Пелу, услышать его голос. Много раз рука тянулась к трубке, пальцы набирали вашингтонский код, но в конце концов она опускала трубку на рычаг. Что она скажет ему? Было бесчестно заключить брак и разрушить его. Но она могла бы восстановить его и сейчас, если бы захотела.

Оглядываясь на прошлую жизнь, Жени видела одни обломки, точно яичная скорлупа, усеивающая тропинку от детства: осколки отношений, разорванные семейные и дружеские связи, лишь воспоминания после расставаний и смертей.

Она решила, что вернется к Пелу, сделается его настоящей женой, станет поддерживать в работе, управлять домом, родит детей. Детей?

Она вспомнила Синди, ясно увидела ее лицо. Маленькое несчастное ущербное личико. Ребенка, хотевшего жить в мышиной норке.

Не может она вернуться к Пелу. Во всей путанице ее жизни одно оставалось неизменным. Если она не станет стремиться к цели, вся прошлая жизнь покажется легкомысленной. Если бросится в распростертые объятия Пела, предаст и отца, и саму себя.

Жени приняла решение вскоре после пасхальной полночи. А с ним пришло и другое. Ей нужно было открыть нечто в себе самой. Особенно после того, как Пел заявил, что он больше не чувствует себя мужчиной. Неужели с ним это сделала она? Знает ли она, что значит быть женщиной?

Она набрала номер коммутатора:

— Я хочу послать телеграмму за рубеж. В Израиль.

Жени прилетела в Израиль 3 июля. Ответ матери пришел через два дня после ее телеграммы, и Жени заказала билет на 7 июня до Иерусалима. Пятого в Израиле разразилась война, и все рейсы были отменены. Жени жадно следовала за новостями, в первый раз в жизни регулярно слушала утренние и вечерние новости, читала репортажи в газетах. Через шесть дней израильтяне отвоевали свою территорию, и война прекратилась.

Только шесть дней. Через три недели в иерусалимском аэропорту Жени почувствовала продолжающееся кипение. Толпы вооруженных солдат. Они улыбались и окликали ее по-английски и на иврите. Она улыбалась им в ответ, выходя из терминала и садясь в автобус, который должен был увезти ее на север, где неподалеку от сирийской границы в кибуце жила мать.

Окна были открыты, но ветерок не облегчал нестерпимой жары — иссушающей и прожаривающей насквозь. Пыль покрывала кожу и волосы, проникала под одежду. Губы потрескались и спеклись, как русла рек, которые они проезжали.

Пейзаж большей частью был однообразен: каньоны и кратеры, мили пустыни, выжженные солнцем россыпи камней. «Земля не изменилась здесь со времен Моисея», — думала Жени. Но временами они проезжали военные машины и черные круги выжженной почвы, обозначавшие места бивуаков, вокруг которых были набросаны ящики из-под вооружения.