Вознесение (Роксолана, Книга 1) - Павел Загребельный

Роксолане было кого ненавидеть. Не хватает и тысячи друзей, но даже один враг чересчур много, - говорилось в пословице. А у нее врагов было аж чернело в глазах. Сумела устранить лишь одного из них - Четырехглазого кизляр-агу, но не могла ничего поделать ни с всесильной валиде, ни с султанскими сестрами, ни с Сулеймановым любимцем Ибрагимом, которого теперь держала в руках, но и сама также была в его руках. Может, поэтому ненавидела коварного и умного грека больше, чем остальных. К его изумрудам даже не прикоснулась. Когда кизляр-ага принес их в золотых, устланных белым бархатом продолговатых шкатулках, она только повела гневно глазами и, прижимая к груди тонкие свои руки, вскинула подбородок: прочь! Еще не приученный к ее молчаливому языку, огромный босниец неуклюже топтался у двери, не зная, куда девать драгоценности, пока Роксолана не крикнула:

- Забери все и отнеси назад великому визирю!

Изумруды сверкали в раскрытых шкатулках, как волчьи глаза, зеленели, как трава на могилах.

- Ваше величество, великий визирь кланяется вам этими драгоценностями и еще просит принять от него пятьсот рабынь-служанок, которых он привел для вас из Египта.

- Для меня? Из Египта? Где они?

- Великий визирь ждет вашего повеления, чтобы передать вам их.

- Пятьсот служанок?

- Пятьсот.

- А сколько их у меня сейчас?

- Сто двадцать.

- Сто двадцать от его величества султана, а теперь пятьсот от великого визиря?

Она засмеялась.

- Отдай драгоценности Гасан-аге, скажи, пусть вернет их великому визирю и пусть скажет ему, что я не приму никаких служанок. Никаких и ни от кого! Так и скажи.

Кизляр-ага несколько раз поклонился и попятился из покоя, где кричало новое дитя султанши, а сама султанша готова была сорваться на крик по причинам, неведомым мрачному стражу гарема.

Гасан-ага неминуемо должен был столкнуться с Ибрагимом. Так две неприятельские галеры, полные воинов, выходят в море лишь затем, чтобы найти друг друга и сцепиться бортами для смертельного поединка, ибо обе предназначены только для этого, а воины на них - для убийства и смерти. Поставлены были слишком высоко, чтобы не заметить друг друга. Ибрагим в беспредельной своей заносчивости и наглости считал себя безраздельным властителем султанова сердца, Гасан выступал от имени силы, может, и меньшей, менее заметной, но загадочной своею неизвестностью, да и как знать, кто одержит большую власть над душой Сулеймана - его любимец грек Ибрагим или султанша Хасеки? От своих людей Ибрагим еще в Египте слышал о появлении странных янычар при дворе. Гасан невольно следил за великим визирем, еще когда тот был далеко от Стамбула. Один пользовался для этого услугами платных доносчиков - улаков, к другому вести приходили сами, без малейших с его стороны усилий. Великий визирь, собственно, и не знал о загадочных Гасановых людях ничего, кроме того, что они бездельничают, слоняются по Топкапы да еще всех дразнят: дразнят зверей в клетках, дразнят белых евнухов у гаремных ворот, дразнят дворцовых писцов - языджи, дразнят смотрителей оружеен и султанских кладовых.

Гасан знал, что Ибрагим, как только прибыл в Стамбул, призвал в столицу боснийского санджакбега Хусрева, чтобы расследовать обстоятельства исчезновения французского посла с рубином Луизы Савойской. Султану об этом еще не доложили, и Сулейман не знал ни про посла, ни про самоцвет. Переселившись в отстроенный Коджа Синаном дворец на Ат-Мейдане, великий визирь сделал своих голоштанных братьев управителями двора, мать перевел в ислам, отцу дал санджак с годовым доходом в несколько тысяч дукатов, но старый рыбак не поехал править в своем санджаке, остался в Стамбуле, слонялся по грязным тайным корчмам, пьяным спал на улицах, позоря своего высокопоставленного сына. Об этом султану тоже никто не докладывал, да и зачем? Валиде каждую неделю навещала зятя и дочь Хатиджу в их роскошном дворце, пожалуй, охотно перебралась бы к ним насовсем, но не позволяло достоинство, да и не хотела терять свое законное положение повелительницы гарема. Знал Гасан-ага и о том, что первые три ночи по прибытии из Египта Ибрагим провел не с женой, а с султаном, для которого привез дорогие кандийские вина и приготовил множество новых мелодий и сам играл их на виоле. Мелодии он собирал со всего света, для этого держал высокооплачиваемого учителя-перса, ежедневно совершенствовался в искусстве игры на виоле, зная, какую радость доставит эта игра Сулейману. Единственное, чего никто никогда не мог знать, - это о ночных разговорах султана со своим любимцем. Дильсизы молчали. А кто еще мог проникнуть в святая святых? Были догадки, что султан большей частью молчит, слушая, как вертлявый грек наигрывает на виоле да читает ему старинные книги. Когда молчишь, хорошо думается, а султан любил подумать, это всем было известно. О чем говорит Сулейман в своей ложнице с Роксоланой, тоже никто не мог ни знать, ни догадываться, но тут уж все были уверены, что султан не молчит, а говорит, ибо какая женщина даст помолчать мужчине, да еще в постели?

Не были тайной также и встречи Ибрагима с Луиджи Грити и Скендер-челебией. Эта троица вершила все финансовые дела империи, выискивала для султана средства на содержание армии и стамбульского двора, для которых мало было даже государственных доходов. "Выискивать средства" вызывало недоверчивые усмешки даже у людей непосвященных. Как можно найти что-то там, где его нет и не может быть? Жить становилось все хуже и хуже. Росли цены на золото и серебро. На одежду и продовольствие. Если прежде, согласно с древними османскими законами, из ста дирхемов серебра чеканили четыреста акча денег, то теперь чеканили уже шестьсот акча. Чрезвычайные государственные налоги возникали один за другим. Готовясь к новой войне, султан позволил Ибрагиму содрать с каждого жителя империи двойной налог. У кого не было денег, продавали сестер, жен, матерей. А государству все было мало. Расточительство на развлечения и украшения превзошло все пределы. Сукно, атлас, шелковые и хлопчатобумажные ткани, тюрбаны и покрывала отмерялись неполным аршином. При дворе и повсюду в империи вспыхнула эпидемия взяточничества, без взятки под видом бакшиша, то есть обычного подарка, не предоставлялась ни единая должность, ни единое место, а придворные, напуганные слухами о новых и новых поборах Ибрагимовой троицы, все усилия свои направляли теперь на то, чтобы собрать хоть кое-какую деньгу, говоря, что на черный день всегда понадобится белая копейка.

Собственно, Гасан еще и до сих пор смотрел на великого визиря глазами янычара, которому при Ибрагиме стали платить вдвое меньше, заставляя охранять людей, начавших жить вдвое роскошнее, чем прежде. Досадить хоть чем-то чванливому греку - кто из янычар отказался бы от такого искушения? А Гасан знал, что он доставит греку неприятность немалую.

Обдумал свой поход к великому визирю тщательно и скрупулезно. Попросился на прием загодя. Взял с собой двух Гасанов и двух Ибрагимов Каллаша и Яйгу, то есть пьяницу и болтуна (великий визирь уже знал и про Ибрагимов со смешными прозвищами и, наверное, ярился, лютовал в душе, но что мог поделать, учинить против воли самой султанши?), чтобы не самому нести золотые шкатулки с драгоценностями, проследил, чтобы его янычары оделись в подаренную Роксоланой новую роскошную одежду, надеясь еще и этим поразить грека, который питал пристрастие к роскоши и дорогим нарядам, выдумывал новые одеяния не только для себя, но и для своих слуг, оруженосцев, пажей, вызывая зависть и нарекания при дворе.

И в самом деле великий визирь был поражен невиданной пышностью одежды Гасана и его людей. Он даже обежал вокруг Гасана, так же обежал вокруг его людей, стреляя своими острыми глазами и поблескивая острыми зубами из-под черных усов. Гасан почтительно, как и подобало перед столь высоким сановником, кланялся, кланялись и янычары, хотя это им и нелегко давалось, потому что непривычны, а кроме того, мешало негнущееся, тканное золотом, как проволокой, платье.

Наконец Ибрагим, словно бы только что заметив в руках у Гасановых людей столь знакомые ему золотые, с самоцветами шкатулки, спросил:

- Это что?

- Велено возвратить, - сказал Гасан.

- Ты, раб, как смеешь? - с угрозой подскочил к нему Ибрагим.

- Оба мы рабы султана! - спокойно напомнил ему Гасан.

- Уничтожу!

- Это не так легко сделать.

- Только султан может мне...

- А султанша? - глумясь, спросил Гасан. - Или слово султанши Хасеки для тебя ничего не значит? Она велела отнести тебе эти вещи и еще велела передать, чтобы ты своих рабынь или наложниц, - не знаю уж, кто там они есть, - оставил при себе и не смел посылать ей. Это все.

И он снова принялся кланяться все ниже и ниже, до самых ковров, а за ним и его янычары, - они поставили принесенное и норовили побыстрее выскользнуть из приемного покоя визиря, чтобы оказаться подальше от греха, ибо руки их хоть и отвыкли в последнее время держать саблю, но все же чесались и сжимались в кулаки в присутствии этого человека.