Наследник фараона - Мика Валтари

Учителя сказали:

— Мы знаем, что это чистое безумие — обучать каждого ребенка чтению и письму, но чего только мы не сделаем для нашего любимого фараона, который нам и отец, и мать и коего мы чтим как сыновья его бога. Но мы — ученые люди, и не подобает нам с нашим знанием сидеть на току, утирать носы чумазым ребятишкам и чертить уродливые знаки на песке, ибо у нас нет ни табличек, ни тростниковых перьев и, более того, эти новые буквы никогда не смогут передать всю ту мудрость и знания, которые мы приобрели с великим трудом и великой ценой. Наше жалованье подолгу не выплачивают нам, а родители вознаграждают нас очень скупо; их пиво слабое и прокисшее, и масло в наших кувшинах прогоркло. Все же мы проявляем настойчивость, показывая фараону, что невозможно научить всех детей читать и писать, ибо лишь лучшие ученики, чьи головы податливы и восприимчивы, могут учиться.

Я проверил их познания, которые отнюдь не удовлетворили меня. Еще менее понравились мне их опухшие лица и бегающие глаза, ибо эти учителя были разжалованными переписчиками, которых никто не взял бы на работу. Они приняли крест Атона ради пропитания.

Поселенцы и старцы в селениях отчаянно ругались во имя Атона и говорили:

— Синухе, господин наш, замолви за нас словечко перед фараоном и попроси его снять наконец с наших плеч груз этих школ, ведь нам больше не выдержать. Наши мальчики возвращаются домой все в синяках от побоев, с выдранными волосами, а эти ужасные учителя ненасытны, как крокодилы. Они разоряют нас, вымогают наши последние деньги и сдирают шкуру с нашего скота, чтобы купить себе вина. Когда мы в поле, они входят в наши дома и развлекаются с нашими женами, утверждая, что такова воля Атона, для которого все мужчины равны и все женщины равны. Поистине мы не хотели никаких перемен в нашей жизни, ибо хотя мы и бедствовали в юродах, но все же не были обделены счастьем. Здесь мы не видим ничего, кроме грязных канав и мычащего скота. Правы были те, кто предупреждал нас: «Остерегайтесь перемен: у бедных всегда все получается к худшему. Как бы ни менялся мир, знайте, что от этого у бедняка станет только меньше зерна в мешке и масла в кувшине».

Сердце мне подсказывало, что правда на их стороне, и я не вступал в споры, а продолжал свой путь. Меня переполняла грусть из-за фараона, и я поражался, что он губит все, к чему ни прикоснется, так что усердный от его даров становится ленивым, и только все самое никчемное льнет к Атону, как мухи к трупу. А потом меня охватило ужасное подозрение: что если фараон и праздная знать, да и я сам в последние несколько лет, не больше чем паразиты, блохи в собачьей шерсти? Может, блохи считают, что собака существует только для их пользы и пропитания. Фараон и его бог, возможно, и есть такие блохи, — от них одни неприятности и никакой пользы. Ведь собакам только лучше, если они свободны от паразитов.

Так моя душа пробудилась от долгой спячки и с презрением отринула город Ахетатон. Я взглянул на все новыми глазами и не увидел ничего хорошего. Но, возможно, мои глаза были под действием чар Амона, который втайне правил всем Египтом, за исключением Небесного Города, куда его власть не простиралась. Где была истина, не могу сказать, ибо хотя и есть люди, которые никогда не меняют своих взглядов и прячутся от нового, как черепаха в панцирь, но на меня всегда очень влияло то, что я видел и слышал. Поэтому многое определяло мой образ мыслей, порой даже безотчетно.

Я вновь увидел на горизонте три холма — вечных стражей Фив. Передо мной высились крыша храма и его стены, но острия обелисков не сияли более в солнечном свете, ибо их позолоту никогда не обновляли. Все же вид их освежил мою душу, и я вылил вино в воды Нила, как делают матросы, возвратившись из долгого плавания, хотя они совершают возлияние пивом, поскольку предпочитают держать вино, если оно есть, для себя. Я снова увидел огромные каменные причалы Фив и уловил запах гавани: запах гниющего зерна и грязной воды, пряностей, трав и смолы.

В бедном квартале я прошел мимо дома, принадлежавшего медеплавильщику; он показался мне очень убогим, а дорожка перед ним — грязной, полной мух и зловония. И я не обрадовался даже сикомору во дворе, хотя сам посадил его и он сильно вырос, пока меня не было, — так испортили меня богатство и роскошь Ахетатон а. Мне было грустно и стыдно, что мой дом оставил меня таким равнодушным.

Капта не было там, а только моя кухарка Мути, которая горестно воскликнула:

— Благословен день, когда мой господин вернулся домой, но комнаты не убраны, а белье в стирке, и твой приезд доставляет мне много хлопот и неприятностей, хотя и вообще я жду от жизни мало хорошего. Но меня нисколько не удивляет твое внезапное появление, ибо так поступают мужчины, от которых нечего ждать добра.

Я успокоил ее, сказав, что этой ночью буду спать на корабле. Расспросив ее о Капта, я ушел и был доставлен в «Хвост крокодила». Мерит встретила меня у двери и не узнала из-за моей нарядной одежды и носилок.

Она спросила:

— Ты заказал здесь место на этот вечер? Ведь если нет, то я не могу впустить тебя.

Она немного располнела, и ее скулы меньше выступали, но глаза были все те же, только возле них появились морщинки.

У меня на сердце потеплело, и, обняв рукой ее талию, я сказал:

— Понятно, что ты забыла меня, ведь, наверно, много одиноких, грустных мужчин грелось на твоей циновке, и все же надеюсь, в твоем доме найдется и для меня местечко и кружка охлажденного пива, хотя я и не претендую на эту самую циновку.

Она вскрикнула в изумлении:

— Синухе, это ты? Благословен день, когда мой господин вернулся домой!

Она положила свои сильные прекрасные руки мне на плечи и, пристально вглядываясь в мое лицо, продолжала:

— Синухе, чем ты занимался? Если когда-то ты был одинок, как лев, то сейчас одинок, как комнатная собачка, и теперь ты на привязи.

Она сняла мой парик, нежно погладила мою голову и сказала:

— Так садись, Синухе, и я принесу тебе охлажденного вина, ты же вспотел и запыхался после своего утомительного путешествия.

Я испуганно ответил:

— Ни в коем случае не приноси мне «крокодильего хвоста», ибо у меня уже не тот желудок, да и голова не та.

Погладив мое колено, она поддразнила меня, сказав:

— Разве я уже так стара, жирна и уродлива, что, встретив меня через столько лет, ты думаешь только о своем желудке? А ведь прежде, как я помню, ты не боялся головной боли, ведь ты так рвался к этим «крокодильим хвостам», что мне приходилось тебя удерживать.

Меня смутили ее слова, ибо она говорила правду, а от правды часто бывает стыдно.

Поэтому я ответил ей:

— О, Мерит, друг мой, я уже старый и конченый человек.

Но она возразила:

— Тебе так кажется, но, когда ты смотришь на меня, у тебя молодые глаза, и я рада этому.

— Мерит, во имя нашей дружбы, принеси мне поскорее «крокодилий хвост», не то я буду груб с тобой, а придворному врачу не подобает так себя вести, тем более в портовой таверне.

Она принесла мне питье в раковине и поставила ее мне на ладонь. Питье обожгло мне горло, привыкшее к сладким винам, но это жжение было сладостно мне, ибо другая моя рука лежала на ее бедре.

— Мерит, — сказал я, — как-то ты сказала мне, что ложь может быть слаще правды для того, кто одинок и чья первая весна миновала. А я говорю тебе, что мое сердце все еще цветет и молодеет при виде тебя; долгие годы были мы в разлуке, но не проходило дня, чтобы я не нашептывал твоего имени; я посылал тебе привет с ласточками, когда они неслись вверх по течению, и каждое утро я просыпался с твоим именем на устах.

Она взглянула на меня, и для меня она была все еще стройной и прекрасной. В глубине ее глаз таились печаль и улыбка, как в водах бездонного колодца. Она погладила меня рукой по щеке и сказала:

— Ты прекрасно говоришь, Синухе, так почему бы и мне не признаться, что мое сердце томилось по тебе, а мои руки искали тебя по ночам, когда я лежала одна на моей циновке? Когда же под действием «крокодильего хвоста» мужчины несли мне всякий вздор, я с грустью вспоминала тебя. Но в золотом дворце фараона, должно быть, много красивых женщин, и не сомневаюсь, что как врач ты добросовестно отдавал им часы досуга.

Правда, я развлекался с некоторыми из придворных дам, если они скуки ради приходили за моими врачебными советами. Их кожа была гладкой как персик и мягкой как пух, и зимой было теплее лежать в постели вдвоем, чем одному. Но это было пустое, и я не трудился заносить это в мою книгу. Я ответил:

— Мерит, если я и не всегда спал один, то истина в том, что из всех женщин ты мой единственный друг.

«Крокодилий хвост» все больше разбирал меня. Я чувствовал, что мое тело молодеет, как и моя душа, и сладкий огонь пробежал по моим жилам, когда я сказал:

— Конечно, многие мужчины делами с тобой циновку за это время, но тебе следует предупредить их, что, пока я остаюсь в Фивах, я буду у тебя, ибо, если меня выводят из себя, я прихожу в ярость! Когда я сражался против кабиров, солдаты Хоремхеба прозвали меня Сыном Дикого Осла.