Малая земля - Георгий Соколов

Забрав из карманов убитых документы, Борзенков побежал, уже не маскируясь, к Зуеву.

— Успокоил, — коротко сообщил он встревоженному Зуеву. — Давай быстрее сматываться…

…Ласковое апрельское солнце клонилось к горизонту. Борзенков сидел около лежащего на носилках Зуева. Оба молчали, усиленно дымя один трубкой, другой здоровенной трофейной сигарой.

— Придется с месяц полежать в госпитале, — нарушил молчание Зуев. — Не думал, что такое приключится. Вот и наша очередь, Миша, расставаться. Что поделаешь — война. Ну, авось встретимся! Как войду в строй, так, конечно, примчусь сюда.

— Сюда едва ли успеешь, — возразил Борзенков.

— Это почему же?

— А вперед пойдем. Не век же сидеть будем на этом пятачке.

— Ты прав. Но все равно найду свою бригаду, где бы она ни была.

Подошли два санитара, чтобы нести Зуева на берег. Когда наступит темнота, к берегу подойдут наши катера и заберут раненых.

Зуев окинул прощальным взглядом неказистые землянки, несколько месяцев служившие жильем малоземельцев, и на душе его стало грустно. Кто был солдатом, тот знает, как жалко расставаться с фронтовыми друзьями, с которыми делил табачок, радость и горе.

Оглянувшись кругом и понизив голос, чтобы не слышали санитары, Борзенков произнес, почему-то запинаясь:

— Может, в Геленджике, когда малость поправишься, выберешь часок и сходишь к Люсе… Ты ей скажи, что… Сам знаешь что… Пришвартовала она мое сердце… После войны пусть ждет…

— Пришвартовала, говоришь?

— Намертво. Ты что, не веришь? Честное слово!

— Ну что ж, это даже, пожалуй, хорошо…

— Так скажешь?

— Скажу, скажу, — улыбнулся Зуев. — Ну, Миша, пора. Прощай!

Борзенков наклонился и поцеловал товарища.

— Не прощай, а до свиданья, — поправил он его.

Санитары подняли носилки и понесли. Михаил смотрел им вслед и чувствовал, как какая-то пелена застилала его глаза. Он бросился за ними вслед, крича!

— Провожу тебя до берега, Петя…

Сто тридцать первый

— Плакал?

Командир 8-й гвардейской бригады, пытливо посмотрел на хмурое остроскулое лицо сержанта Дмитренко.

Сержант сдвинул темные стрельчатые брови и облизнул сухие обветренные губы.

— Плакал, — тихо ответил он, стараясь не глядеть на командира.

Командир бригады хотел что-то сказать, но только кашлянул, махнул рукой и полез в карман за портсигаром. Сержанта надо утешить. У него большое горе. Но как это сделать? Дмитренко не мальчик, не слабая беззащитная женщина, он солдат, один из лучших снайперов, на его счету более ста убитых гитлеровцев.

Командир бригады нахмурился и суровым голосом сказал:

— Сегодня на охоту не ходи, не советую. А то сгоряча голову потеряешь.

Дмитренко исподлобья взглянул на него и пожал плечами.

— Плохо вы меня знаете, товарищ полковник, — обиженно проговорил он. — У меня теперь еще больше ненависти к фашистам появилось.

— Вот, вот, об этом я и говорю, — оживленно сказал полковник, — ты остынь немного. Я опасаюсь, что ты совершишь сегодня какой-нибудь безрассудный поступок.

— Этого не будет, — решительно заявил Дмитренко.

— Хочешь идти?

— Да.

Полковник вздохнул и улыбнулся, окинув теплым взглядом стройную фигуру Дмитренко. Он любил этого украинского паренька, ершистого и неукротимого.

— Смотри, будь осторожен. Горячку не пори, — назидательно выговорил он, пожимая на прощанье руку снайперу.

Дмитренко вышел из блиндажа полковника, недовольно ворча про себя: «Пропало утро — самое удобное время для охоты. Попробуй сейчас проберись на хорошее место для засады. И чего он меня вызывал? Нельзя, что ли, было вызвать вечером?»

Не понял и не оценил сержант заботы полковника.

Напарник и ученик сержанта солдат Сумкин в ожидании своего учителя сидел в просторном блиндаже саперов и по обыкновению «точил лясы». Этот широколицый, плотно сложенный, вечно улыбающийся пензенский колхозник любил поболтать. Особенно нравилось ему говорить в рифму. Он украшал свою речь стихами, вроде: «Минуты покоя врагу не давай, увидел фашиста — стреляй», «Убил гада — душа рада», «В наступлении не мешкай, продвигайся перебежкой, а ежели стоп — рой окоп».

Около Сумкина сидели четыре сапера и слушали.

— Есть словцо одно такое, — хитро поблескивая глазами, говорил Сумкин, — как услышит фашист — воет. Отгадайте, что это?

Один из слушателей хмыкнул.

— Ясно какое — «катюша».

На некоторое время в узких глазах Сумкина появилось смущение. Отгадка во фронтовой газете была не такая. Подумав немного, он промолвил несколько растерянно:

— Тогда получается, что от двух слов фашист воет.

— А какое слово второе?

— Окружение.

Саперы рассмеялись. Один из них сказал:

— Изменить загадку надо.

Дмитренко просунул голову в блиндаж и, не входя, коротко крикнул:

— Пошли.

«Стрельнув» закурить, Сумкин подмигнул саперам:

— Будет дело!

Выйдя из блиндажа, он спросил Дмитренко:

— Разрешил полковник?

Дмитренко хмуро ответил:

— Фашистских гадов никто не может запретить убивать.

— Это верно, — благодушно заметил Сумкин, — снайпер должен работать чисто, каждая пуля — в фашиста. Фашиста не бить — живу не быть.

Дмитренко поморщился, но ничего не сказал. Сумкин вспомнил о горе сержанта и, виновато мигнув, замолчал. Он читал письмо матери Дмитренко и вполне сочувствовал сержанту. Он даже заучил это письмо наизусть. Мать писала из недавно освобожденного украинского хутора Михайловского. Напрягая память, Сумкин припомнил письмо слово в слово, даже вспомнил, где стоят запятые и точки.

«Сынок Володя, — было написано в письме, — сообщаем мы тебе, что твоих братьев положили гитлеровские бандиты. Уложили Ивана, Петра. Дмитро стал партизаном. Нашелся изменник, выдал. Расстреляли и Дмитра. А еще сообщаем тебе, сынок, что отцу гитлеровцы отрубили правую руку. А я сама дуже стала слаба. Не встаю с постели пятую неделю. Вот шо зробылы фашисты с нами, сынок. Твоя мать Александра Дмитренко. Писала Мария Цымбалюк».

— Володя, — начал нерешительно Сумкин и выжидательно посмотрел на него, — надо бы матери письмо отписать, утешить старую.

— Тебе-то что? — сухо отозвался сержант.

— Как — что? — с горячностью воскликнул Сумкин. — Друг ты мне или нет? Твоя беда — моя беда. Я уже написал Александре Никитишне.

— Ну? — поразился Дмитренко, приостановившись. — Когда же ты успел?

— А ночью, когда ты в балке бродил. Мне твое горе близко к сердцу припало, спать не мог. Встал и начал писать.