Опальная красавица - Елена Арсеньева

Теперь эти руки и рукава преследовали Елизавету в кошмарных видениях.

Женщина в синем платье! Растрепанные волосы и худощавая, почти детская фигурка. Да ведь Елизавета уже ее видела – там, во дворе, когда ушла от Данилы! Думала, это тоже узница или ссыльная, однако едва ли такая попала бы в потайной ход и действовала столь смело.

Сумасшедшая? Похоже. Или люто ненавидящая Елизавету...

За что, за что?

Было от чего биться в кошмарах!

Елизавета так перепугалась, что, не сомкнув ночью глаз ни на минуту, нагромоздив под шандал, открывающий секретную дверь, столы, кресла и стулья и едва дождавшись утра, попросила Глафиру снова ночевать у нее. Конечно, свою баррикаду она убрала, и единственной причиною в глазах Глафиры было то, что ей просто жутко одной.

Конечно, монашенка удивилась. Но прямо отказываться не стала, отговорилась лишь тем, что Кравчук не позволит. Узница принялась умолять.

– Нет, – поджала губки Глафира, – на тюфячке под дверью валяться не буду.

– Ради бога, – воскликнула Елизавета, – спи где хочешь! Да хоть на моей кровати!

Глаза Глафиры блеснули.

– Хорошо, – смиренно потупилась она. – Я попрошу господина начальника. Скажу, ты чего-то с ума сходишь, боюсь, мол, как бы чего над собой не наделала, надо бы приглядеть...

Елизавета уставилась на нее с восхищением. Она мало что знала о тихой и пронырливой монашке, но уж ее приспособляемость к любой жизненной беде, радости, удобству или неудобству была замечательная. И узница не сомневалась, что Глафира сумеет убедить Матрену Авдеевну, а стало быть, Кравчука в том, что ей просто необходимо ночевать здесь!

Так оно и получилось. К вечеру Глафира появилась. По-хозяйски разобрала постель, взбила перину и подушки и начала раздеваться, с трудом скрывая самодовольную улыбку. А Елизавета глядела на нее с благодарностью – и жалостью. Господи, как же мало радости в жизни этой Христовой невесты, коли такая мелочь, как удобная постель, доставляет ей наслаждение!

Оставшись в наглухо застегнутой до подбородка рубахе, Глафира заплела жидкие, бесцветные коски и скользнула под пышное одеяло с таким сладострастным стоном, что Елизавета едва подавила улыбку, возясь на своем жестком тюфячке в углу, за шторою, подальше от страшной потайной двери. Пока Глафира блаженно урчала, перекатываясь по перинам, Елизавета подобрала колени к подбородку, замоталась в тощее одеяльце, подложила под голову руку – и мгновенно уснула без всяких страхов и предчувствий, упав в сон, словно в воду.

Ее разбудил легкий шелест, напоминавший шорох осенних листьев, гонимых ветром. Со страхом глянула в сторону потайного хода – темно, хоть глаз выколи. Какое-то время лежала неподвижно, боясь пошевелиться, вслушиваясь в тишину, и не заметила, как сон опять сморил ее.

Приснилось Елизавете, что идут они с Алексеем по какому-то болотцу: он – закатав штанины до колен, она – высоко подбирая юбки, будто не замочить, не испачкать одежду было для них самым важным. Вода в болотце ледяная, ноги закоченели, от них поднимается к сердцу холод, холод... Недоброе предчувствие туманит душу, и вдруг с кочки сорвалась змейка и впилась в ногу Алексея. И словно все вокруг только этого и ждало: болото исчезло, а рядом сомкнулся густой лес, который нужно непременно изойти, чтобы Алексей остался жив.

«Остановись хоть на миг, – молит Елизавета, – дай мне поглядеть на тебя, вдруг облегчу боль!»

Но он молча, упрямо, неостановимо идет, идет... сцепив зубы, не оглядываясь. Крики Елизаветы глохнут в тяжелой, вязкой тишине, и она принуждена бежать, чтобы не отстать, потому что Алексей словно во что бы то ни стало хочет оторваться от нее.

И опять все кругом изменилось: Елизавета оказалась лежащей рядом с Алексеем на широкой белой постели, напротив окна, распахнутого прямо в синюю звездную ночь. Где-то неподалеку, знает она, есть лекарь, который может спасти Алексея: ведь змеиный яд медленно, но неостановимо подбирается к сердцу! – но странное, губительное оцепенение овладевает ею, нет сил пошевелиться, позвать на помощь, нет сил спасти Алексея!

А он вдруг приподнимается на локте и долго, пристально смотрит на ее оцепенелое лицо.

– Ну что же, – говорит он наконец так холодно и отчужденно, что у Елизаветы начинает болеть сердце, – видно, настала пора нам проститься с тобой?

И вот его уже нет рядом, вот он уже исчезает в этой синей звездной ночи, полуобернувшись, бросив на Елизавету прощальный взгляд.

– Я не умру, – чуть слышен его голос, – если ты успеешь трижды вернуться. Трижды вернуться...

Куда, господи? Откуда, зачем?

Елизавета судорожно рыдала, уткнувшись в тюфяк, пока не начала отличать сон от яви. Села, задыхаясь от рыданий и вся дрожа. Слишком короткое одеяло закрывало ее с головой, а голые ноги застыли, потому, конечно, и привиделся кошмар. Все объяснялось очень просто, однако легче на душе не стало.

За окном уже светило солнце. Э, да сейчас, должно быть, не меньше полудня! Ну и заспались они с Глафирою!

Елизавета поднялась, взглянула на кровать. Монашка лежала, свернувшись клубком, тоже укутавшись с головою, но, похоже, никакие кошмары ее не мучили.

Елизавета встала, помылась в уголке над кадкою, причесала короткие мягкие кудряшки, оделась, все еще поеживаясь от того, что пережила ночью. Конечно, сон, который снится под утро, – что утренняя роса, мимолетен, однако какие непонятные, какие непостижимые слова звучали! Разгадает ли их Елизавета когда-нибудь или они тоже канут во тьму несбывшегося, словно вся их с Алексеем любовь, ниспосланная как счастье, как испытание ли, так накоротко и так навечно?..

А Глафира все спала и спала. Елизавету давно подташнивало, надо было что-нибудь поскорее съесть, а есть нечего, еду приносила надзирательница. Придется, пожалуй, разбудить ее, как ни жалко нарушать такое всевластное блаженство.

Елизавета постояла над спящей, потом нерешительно потянула с ее головы толстое одеяло.

Странно – оно не поднималось, словно Глафира его держала или оно прилипло к чему-то. Елизавета дернула сильнее – и какое-то время недвижимо, безгласно смотрела на мертвую, окоченелую Глафиру, лежавшую на рыжих от засохшей крови, заскорузлых простынях. И не помнила, как бросилась к окну, как подняла крик...

Глафиру унесли.

Появилась мрачная старуха в черном, скатала в огромный тюк окровавленное белье, одеяло, подушки и перину. Потом принесла все чистое, новое; долго, старательно взбивала пух, расправляла подзоры. Смахивала пыль, мыла пол, чистила ковры, легко передвигая тяжелую мебель, а вокруг Елизаветы, сидевшей в углу, помыла, стараясь не приближаться, даже не попросив ее подняться, – и все молча, с угрюмой опаскою.