Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. Часть вторая - Мигель де Сервантес

— Не бойся, милая Альтисидора, — отвечали ей, — герцогиня и все, кто только есть в замке, разумеется, спят, — не спит лишь властелин твоего сердца и пробудитель твоей души: мне сейчас послышалось, что зарешеченное окно в его покое отворилось, значит, он, верно, не спит. Пой же, бедняжка, под звуки арфы голосом тихим и нежным, а если герцогиня услышит нас, мы скажем, что в комнате душно.

— Не этого я опасаюсь, Эмеренсья, — отвечала Альтисидора, — я бы не хотела, чтобы пение выдало сердечную мою склонность и чтобы люди, не испытавшие на себе всемогущей силы любви, признали меня за девицу взбалмошную и распутную. Впрочем, будь что будет: лучше краска стыда на лице, чем заноза в сердце.

И тут послышались нежнейшие звуки арфы. При этих звуках Дон Кихот остолбенел, ибо в сей миг ему припомнились бесчисленные приключения в этом же роде: с окнами, решетками и садами, с музыкой, объяснениями в любви и обмороками, словом, со всем тем, о чем Дон Кихот читал в рыцарских романах, способных обморочить кого угодно. Он тотчас вообразил, что одна из горничных девушек герцогини в него влюбилась и что только девичий стыд не позволяет ей признаться в сердечном своем влечении, и, испугавшись, как бы она его не пленила, мысленно дал себе слово держаться твердо; всей душой и всем помышлением отдавшись под покровительство сеньоре Дульсинее Тобосской, он решился, однако ж, послушать пение и, дабы объявить о своем присутствии, притворно чихнул, что чрезвычайно обрадовало девиц: ведь им только того и нужно было, чтобы Дон Кихот их слышал. Итак, настроивши арфу и взявши несколько аккордов, Альтисидора запела вот этот романс:

Ты, что меж простынь голландскихВозлежишь на мягком ложеПредаваясь дреме сладкойОт заката до восхода;

Ты, храбрейший сын Ламанчи,Рыцарства краса и гордость,Всех сокровищ аравийскихИ прекрасней и дороже!

Внемли пеням девы ражей,Но обиженной судьбою.Ибо душу иссушилиЕй твои глаза — два солнца.

Опьяненный жаждой славы,Ты лишь скорбь другим приносишь:Ранишь их, а сам лекарствоИм от ран подать не хочешь.

Смелый юноша! Ответь,Уж не в Ливии ли знойнойИли на бесплодной Хаке[162]Ты родился, мне на горе?

Уж не змеями ли был тыВспоен сызмала и вскормлен,Иль тебя взрастили дебриИ угрюмые утесы?

Да, по праву Дульсинея,Дева, налитая соком,Хвастается, что смирилаТигра лютого такого.

Пусть Арланса, Писуэрга,Мансанарес, Тахо вольный.И Энарес, и Харама[163]Вечно славят этот подвиг!

Чтоб уделом поменятьсяСо счастливицей подобной,Я б отдать не пожалелаЮбку с золотой каймою.

Ах, лежать в твоих объятьяхИль хотя б с тобой бок о бокИ в твоих кудрях копаться,Истребляя насекомых!

Но, не стоя этой чести,Буду я вполне довольна,Если ты себе хотя быНоги растереть позволишь.

Сколько от меня в подарокПолучал бы ты сорочек,Гребешков, штанов атласныхИ чулок с ажурной строчкой!

Сколько редкостных жемчужин,Драгоценных и отборных,Коих за красу и крупностьИменуют «одиночки»!

Долго ли, Нерон Ламанчский,На пожар, тобой зажженный,Со своей Тарпейской кручи[164]Будешь ты взирать спокойно?

Бог моим словам порукой:Я еще дитя, подросток,И пятнадцать лет мне минетБольше чем через полгода.

Всем взяла, всем хороша я:Не хрома, не кривонога;Вслед за мной, пышнее лилий,По земле влачатся косы.

Хоть широк мой рот не в меру,Да и малость я курноса,Два ряда зубов-топазовПридают мне облик райский.

Голос у меня приятный,Как и сам ты слышать можешь;Росту ж я, чтоб не соврать,Ниже среднего немного.

Я, чью красоту ты насмертьРанил взором, как стрелою,Состою при этом замкеИ зовусь Альтисидорой.

На этом пение раненной любовью Альтисидоры окончилось, а для предмета ее страсти, Дон Кихота, настали мгновенья ужасные; тяжело вздохнув, он сказал себе: «Неужели же я такой несчастный странствующий рыцарь, что ни одна девушка при виде меня не может не влюбиться?.. Неужели же так печальна судьба несравненной Дульсинеи Тобосской, что ей не удастся насладиться вполне моею бесподобною верностью?.. Чего вы хотите от нее, королевы? Зачем вы преследуете ее, императрицы? Зачем вы терзаете ее, девушки от четырнадцати до пятнадцати лет? Оставьте ее, бедную, пусть она ликует, пусть она наслаждается и гордится тем счастьем, которое даровал ей Амур, отдав ей во владение мое сердце и вручив ей мою душу. Послушайте, сонм влюбленных в меня: для одной лишь Дульсинеи я — мягкое тесто и миндальное пирожное, а для всех остальных я — кремень; для нее я — мед, а для вас алоэ; для меня одна лишь Дульсинея прекрасна, разумна, целомудренна, изящна и благородна, все же остальные безобразны, глупы, развратны и худородны, и меня произвела на свет природа для того, чтобы я принадлежал ей, а не какой-либо другой женщине. Пусть Альтисидора плачет или поет, пусть горюет дама, из-за которой меня избили в замке очарованного мавра, — так или иначе я должен принадлежать Дульсинее, и я пребуду непорочным, добродетельным и целомудренным наперекор всем колдовским чарам на свете».

И тут он с силой захлопнул окно и, опечаленный и удрученный, как если бы на него свалилось большое несчастье, лег в постель, где мы его пока и оставим, ибо нас призывает к себе премудрый Санчо Панса, намеревающийся положить славное начало своему губернаторству.

Глава XLV

О том, как премудрый Санчо Панса вступил во владение своим островом и как он начал им управлять

О, извечный обозреватель антиподов, всемирный факел, небесное око, сладостный вращатель кувшинов, здесь — Тимбрий, там — Феб, стрелок для одних, врач для других[165], отец поэзии, изобретатель музыки, ты, вечно восходящее и, вопреки тому, что нам представляется, не заходящее вовек светило! К тебе взываю я, о солнце, с чьей помощью человек рождает человека! К тебе взываю я, да окажешь ты мне свое покровительство и просветишь темноту моего разума, дабы я проследил шаг за шагом историю правления премудрого Санчо Пансы, ибо без твоей поддержки я чувствую себя вялым, бессильным и смущенным.

Итак, Санчо со всею своею свитою прибыл в городок, насчитывавший до тысячи жителей и являвшийся одним из лучших владений герцога. Санчо Пансе сообщили, что остров называется Баратария[166]: быть может, название это было образовано от названия городка, а быть может, оно намекало на то, что губернаторство досталось Санчо Пансе дешево. Как скоро губернатор со свитою приблизился к воротам обнесенного стеною города, навстречу вышли местные власти, зазвонили колокола, жители, единодушно изъявлявшие свой восторг, с великою торжественностью повели Санчо в собор, и там было совершено благодарственное молебствие, а засим с уморительными церемониями вручили ему ключи от города и объявили его пожизненным губернатором острова Баратарии. Одеяние, борода, брюшко и низкорослость нового губернатора приводили в изумление не только тех, кто понятия не имел, в чем здесь загвоздка, но даже и людей, осведомленных обо всем, а таких было множество. Наконец из собора Санчо Пансу провели в судебную палату, усадили в кресло, и тут герцогский домоправитель сказал:

— На нашем острове, сеньор губернатор, издревле ведется обычай: кто вступает во владение славным этим островом, тому задают некоторые вопросы, иногда довольно запутанные и трудные, он же обязан на них ответить, и по его ответам горожане составляют себе мнение о сметливости нового своего губернатора и радуются его прибытию или же, напротив, приунывают.

Пока домоправитель это говорил, Санчо занимался рассматриванием длинной надписи, выведенной крупными буквами на стене прямо против кресла; а как он читать не умел, то спросил, что это там намалевано. Ему ответили так:

— Сеньор! Там записан и отмечен день, когда ваше превосходительство изволило вступить во владение островом, а гласит сия надпись следующее: «Сегодня, такого-то числа, месяца и года, вступил во владение этим островом сеньор дон Санчо Панса, многие ему лета».

— А кого это зовут дон Санчо Панса? — спросил Санчо.

— Вас, ваше превосходительство, — отвечал домоправитель, — на наш остров не прибыло никакого другого Пансы, кроме того, который сейчас восседает в этом кресле.

— Ну так запомни, братец, — объявил Санчо, — что я не дон, и никто в моем роду не был доном: меня зовут просто Санчо Пансою, и отца моего звали Санчо, и Санчо был мой дед, и все были Панса, безо всяких этих донов да распродонов. Мне сдается, что на вашем острове донов куда больше, чем камней, ну да ладно, господь меня разумеет, и если только мне удастся погубернаторствовать хотя несколько дней, я всех этих донов повыведу: коли их тут такая гибель, то они, уж верно, надоели всем хуже комаров. А теперь, сеньор домоправитель, задавай скорее свои вопросы, я отвечу на них, как могу, а горожане хотят — унывают, хотят — не унывают: это их дело.