Ждите, я приду. Да не прощен будет - Юрий Иванович Федоров

Накануне встречи у Темучина с Тагорилом был долгий разговор.

То, что тайчиуты выказали покорность Темучину, во многом меняло расстановку сил в степи. Теперь он мог повести за собой не только три тумена кереитов, а ещё и три, если не больше, тумена тайчиутов. Но было возможно и то, что меркиты, увидев рядом бунчуки двух ханов, поняв, перед какой силой они стоят, выкажут смирение, и тогда он сможет вывести в степь не только тумены кереитов и тайчиутов, но и тумены меркитов. Вот то вправду было бы силой, которой не смог бы противостоять никто. Но меркитов надо было к тому склонить.

Хан Тагорил тянул к очагу зябнувшие руки. Лицо было сосредоточенно, брови нахмурены. Чувствовалось, что он думает о трудном.

Темучин спросил: почему хан-отец так хмур?

Тот долго молчал, потом ответил:

— Когда в голове темно — весь мир мрачен, а у меня есть над чем задуматься...

И не сказал, что к нему опять пришли горькие раздумья о том, на кого оставить племя. Сказал другое:

— Я, кажется, знаю, как склонить меркитов.

Когда он произнёс эти слова, расплывшиеся за последние годы черты его лица вдруг обрели прежнюю значительность. О меркитах они больше не говорили. Тагорил закрыл глаза и, казалось, задремал, глубоко уйдя головой в мех воротника.

Меркиты с напряжением ждали, что скажут сидящие перед ними ханы. От этих слов зависела судьба племени. Сил для сопротивления у меркитов не было. Меркитские нойоны о будущем думали по-разному, но прежде всего каждый из них думал о себе и о своём роде. Заботиться о племени целиком нойоны не были приучены. И слова хана Тагорила меркитов поразили.

— Нойоны, — сказал хан, — племя тайчиутов признало над собой власть хана Темучина. Я стар и слаб, годы мои проходят, и я волею хана кереитов отдаю своё племя под руку Темучина.

Слова эти были так неожиданны, что из десятков грудей вырвался вздох. Головы нойонов качнулись, как если бы их склонил ветер. Зашелестели голоса. Но хан Тагорил ещё не закончил свою речь.

— Нойоны, — продолжил он, — с давних лет говорили: сплетёшь волосы — получишь аркан, а вражда — дурной советчик и опасный поводырь. Я считаю, ежели нойоны меркитов встанут под руку хана Темучина — ваше племя будет кому защитить и народ меркитов будет счастлив.

Голоса в юрте смолкли, да так, словно ударил гром и звук его оглушил всех и лишил дара речи.

Молчал и хан Тагорил. Однако его молчание — то видно было по оживившемуся и даже порозовевшему лицу — было иным, нежели молчание тупо, недвижимо сидевших перед ним нойонов. Оно говорило, что хан понимает, как неожиданны его слова, и понимает, что принять их непросто и, наверное, для того требуется время. Да и то было в молчании и в лице хана, что он никого не торопит и готов подождать. Он вроде бы даже головой покивал нойонам, как кивают, когда говорят: «Подумайте, подумайте, но знаю, что согласитесь со мной, иного выхода нет».

Наконец кто-то негромко кашлянул у стенки; за спинами тех, кто сидел ближе к хану, раздался звук посмелее, другой, и вдруг юрта зашумела голосами.

Странные то были голоса.

Отдельные слова выделить из общего шума было трудно, однако по тональности и напряжению голосов с уверенностью можно было определить, что половина из сидящих в юрте говорит «да» хану Тагорилу, а другая, с тем же напором, говорит «нет». Когда шум достиг высшего предела, неожиданно раздался звучный голос Темучина:

— В споре побеждает не тот, кто кричит громче.

Сказано это было спокойно, но в спокойствии том было столько силы, что в юрте опять замолчали.

— Богаче всех тот человек, — сказал Темучин, — который осмеливается глядеть в лицо будущему. Так пускай тот, кто сейчас отвечает хану Тагор илу «нет», заглянет вперёд на одну луну, две, три...

И в другой раз юрта взорвалась голосами.

Среди нойонов тайчиутов, сидевших плотной кучкой, началось волнение. Один из нойонов попытался встать с кошмы, но его удерживали. И всё же он встал. Пламя в очаге вспыхнуло ярче, и Темучин разглядел, что поднялся в рост Сача-беки, лицо его было решительно. Он взмахнул рукой и крикнул:

— Меркиты!

И заговорил с волнением, как человек, которому каждое произнесённое слово далось с болью. И это почувствовали все в юрте. Голоса спорящих смолкли. Кто-то из нукеров подбросил дров в очаг, и пламя взметнулось выше. Нукеру словно бы подсказали, что сейчас надо видеть лицо каждого в юрте. Темучин теперь отчётливо разглядел хорошо освещённого Сача-беки. Нет, это был не слабый человек, как ему показалось накануне, во время встречи с тайчиутскими нойонами. В Сача-беки была сила. Больше того, в нём была убеждённость обретшего новую веру. Может быть, обретшего её с трудом, — отсюда боль в голосе, — но всё же уверенного, что он выбрал правильный путь.

— Что будет с вашим племенем через две, три луны, — сказал Сача-беки, — спросите у тайчиутов, и они вам ответят. Мы живём под одним Высоким небом, и вы повторите то, что произошло с нами.

Сача-беки передохнул, отёр рукой пылавшее лицо, как это делают, пытаясь сдержать волнение, и продолжил с большей твёрдостью:

— Племя ваше развалится, как негодная арба, потерявшая хозяина и увлекаемая вперёд взбесившимися конями. Тайчиуты это знают. А теперь узнаете вы, но горько, горько осознавать это на пепелищах своих куреней.

Сача-беки сел.

Темучин и Тагорил, переглянувшись, без слов поняли друг друга и оба сказали:

— Думайте. — Сначала Тагорил, затем Темучин.

И два этих «думайте, думайте», как две тяжёлых стрелы, ударили в сердца меркитских нойонов.

Головы нойонов поникли.

Курултай продолжался, и к концу дня меркитские нойоны сказали слово о переходе племени под руку Темучина. Тогда же было сказано, что они выставят в полном вооружении четыре тумена. Надо было решать, как распорядиться этой невиданной силой.

Время торопило. В степь вновь пришла весна, одев её в зелёное разнотравье. Травы поднимались всё выше и выше, и понятно было каждому воину, что наступала пора похода. Лучше других понимал это хан Темучин, однако медлил, удивляя нойонов. Причину промедления знало несколько человек. Была она в том, что, ещё до того как травы пошли в настоящий рост и степь наполнилась оживлёнными весенними голосами птиц и зверья, по повелению Темучина в земли найманов, мангутов и даже живущих в лесах у великого моря Байкала