Дом с золотыми ставнями - Корреа Эстрада

– Так это ж еще захотеть надо! – поддел его негр.

– Почему же нет; у меня есть такое желание. Мы обо всем можем договориться.

– О чем?

Капитан снова ответил не сразу, а когда заговорил, вроде бы даже не о том.

– Так где же сейчас твоя колдунья? Спит с Каники, пока ты тут сидишь?

Факундо лишь ухмыльнулся: сам догадался капитан или дошли до жандармерии наши сплетни?

– Не думаю. Он на Сандру никогда глаз не клал, у него своя хороша.

– Однако он большой привереда, Каники, если уж эта ему не хороша. Мне она, например, была очень по вкусу… разве что подурнела за это время? Сколько лет прошло, восемь? Подурнеешь, поди – ни поесть, ни поспать.

– На мой вкус, она тоже не плоха. И не подурнела. Разве что похудела немного, а так как была, так и осталась.

– И все так же ходит, как поет?

– Еще легче прежнего, и проворна стала как лисичка.

– Хотел бы я на нее посмотреть, – сказал капитан задумчиво.

– Не сомневаюсь, – ввернул мой негр.

– Закрой рот, – сказал дон Федерико, – сейчас не до шуток. По твою шею готова петля, и чтоб тебе в нее не попасть, слушай меня внимательно. Делаем так: ты указываешь мне, где искать остальных. Вас видели последний раз впятером, так?

Троих придется повесить, но тебе и Сандре дам возможность отвертеться. Вы поселитесь у меня в доме, там укромно и тихо, и никто не доберется до вас.

– Из этих троих, – сказал Факундо, – один – дядя Сандры, другой – сам Каники, третий – мальчишка, наш сын.

Новость о сыне капитану не понравилась, но он отмахнулся:

– Ладно, мальчишку не повесят. Главное, добраться до Каники. Я до него все равно доберусь, рано или поздно, но другой возможности спасти головы вашей семейке может не представиться, – особенно тебе. Сандру я постараюсь укрыть в любом случае, но до остальных мне дела нет.

– Я понял, – сказал Факундо. – Только вот захочет ли она?

– То есть как это – захочет ли? Выбирать между петлей и жизнью – не шутки, негр.

– Кто тут шутит? Только ты, сеньор, не знаешь дела, если думаешь, что все шутки.

Если негр сбежал, но хочет жить – он сидит в горах тихо. Но если негр стал озоровать – значит, отпетый, значит, все равно, жив или помер. Так-то, сеньор!

Капитан не сдавался.

– Ладно, вы. А мальчишка?

– А мальчишку мы таскаем за собой всюду, и в те места, где можем пропасть, тоже.

Кабы Сандра над ним дрожала, как над тем беленьким, его бы вчера не было на той поляне.

– Положим, – сказал капитан. – Но зачем же ты тогда дал себя поймать, чтоб только ушли остальные? Умный, умный, а дурак.

– Прости, сеньор, про тебя могу сказать то же самое. Если я дал себя взять, чтобы остальные ушли, – с какой стати я сейчас-то буду их выдавать? Мог бы догадаться.

– Одно дело – решить сгоряча, а другое – подумать хорошенько. Не говори, что подумал: я даю тебе время до завтрашнего вечера. Сутки, даже больше – достаточно, чтобы передумать. Полагаю, ты не будешь дураком. А если дурак – ну, была бы честь предложена!

С тем и ушел.

Они свиделись на следующий вечер, – но не так, как думал капитан.

Потому что на следующее утро Идах и я снова были в городе, а Каники и Пипо ждали с лошадьми в одном укромном месте. Я запретила куму идти в город: "Хвалиться меньше надо своей косой рожей". Его слишком хорошо знали, и это испортило бы дело.

Мы шли, не торопясь, по улице: я с корзиной на голове, Идах в новой широченной рубахе, весь обвешанный коробками. Под его рубахой и в моих юбках сидели, до поры не выглядывая, спрятанные пистолеты и удобные ножи, заменившие для этого случая громоздкие мачете. У меня в рукаве был зажат стилет, отобранной давно у покойной владелицы Вильяверде, – тонкий, извилистый, как змеиный след, он одним видом внушал страх. Может быть, потому, что его необычная форма исключала его использование как простого ножа. Видно было, что эта вещь создана для убийства и извлекается с целью лишить жизни.

А вот и то, что нам надо. Карета четверней, с толстым, важным кучером на облучке.

В карете – две молоденькие, дорого одетые девушки. С ними дебелая дама в строгом черном платье – то ли дуэнья, то ли компаньонка из родственниц… чего им в такую жару запаковываться в карету? От пыли, наверно. Карета не торопясь, шагом продвигалась по улице, мы двигались вслед за ней. Вот кучер остановил лошадей у одной из лавок, три дамы в сопровождении горничной вышли и направились туда.

Мы подошли и начали заговаривать кучеру зубы – не столько мы, сколько я, и продолжали это занятие до тех пор, пока не вернулись дамы вместе со служанкой.

Но едва девицы вместе с дуэньей забрались внутрь, а горничная, нагруженная покупками, стала на подножку, – я толкнула девчонку под зад так, что она растянулась на полу, вскочила следом и захлопнула дверцу. В двух руках у меня было по пистолету. Снаружи послышался дядин голос: "Гони!", и я знала, что в ребра кучеру кольнуло острие ножа. Карета рванулась так, что я упала на подушку сиденья. Девицы завизжали – я дала обеим хорошего тумака рукояткой пистолета и устроилась поудобнее.

Карета оказалась принадлежащей самому губернатору! Девицы были его дочки, а дама – гувернанткой-француженкой. На такое мы даже не рассчитывали – но тем лучше.

Никем не останавливаемая, карета проехала город, выкатилась на дорогу и добралась до того места, где ждали Пипо и Каники.

Карету спрятали, лошадей отпрягли. Всем захваченным завязали глаза, связали руки и водрузили на конские спины. Наверняка кто-нибудь из них падал по дороге, но меня это не касалось. Кавалькаду вели Каники и Идах. Мы с Пипо оставались делать другую половину дела.

"Сеньор капитан!

Думаю, вам известно уже, что сеньориты Бланка и Перфекта, дочери почтенного сеньора губернатора, вместе с их слугами и гувернанткой с нынешнего утра находятся в моих руках и в настоящий момент пребывают в безопасном месте. Они будут возвращены целыми и невредимыми при условии, что Факундо Лопес, схваченный вашими жандармами позавчера утром, целым и невредимым вернется в ему известную пещеру. Если Факундо умрет, сеньоритам тоже не поздоровится. Вы можете при желании устроить поиски, но уверяю, что это пустая трата времени и терпения господина губернатора и его супруги. Дайте Грому лошадь и отпустите желательно сегодня же вечером. Ему потребуются сутки, чтобы добраться до условленного места.

Еще через сутки девушки будут дома. Повторяю, если Факундо будет отпущен – в чем я не сомневаюсь – с ними ничего плохого не произойдет. Разве что побудут некоторое время в компании, которая мало подходит таким благовоспитанным молодым особам.

С уважением Кассандра Митчелл де Лопес".

Вот такое письмо. Теперь следовало его доставить. Конечно, мы с Пипо убрались подальше от того места, где оставили карету. Мне в город идти было нельзя.

Переполоха не было еще заметно на большой дороге, но в городе он поднялся уже.

На обратной стороне листка я приписала:

"Податель этого письма также должен быть отпущен восвояси, иначе наш договор не будет считаться действительным".

Идти должен был Пипо. У него тоже была в кармане фальшивая записка. Но я была уверена, что она не потребуется. Тем более во время всеобщей тревоги вряд ли обратят внимание на чернокожего чертенка в одних холщовых штанах и босого (ему шел восьмой год, но он казался старше: крупный рос парень, по родительской породе). А в случае чего приписка в письме обеспечивала его безопасность.

Еще у него в кармане бренчало с пяток серебряных монет, – на всякий случай.

Что он заблудится – этого я боялась меньше всего. Чувство направления у него было природное, как и у его отца, а географические подробности ложились в курчавую головенку, словно на бумагу. Мне самой потребовались годы скитаний, чтобы научиться безошибочно определять румбы, – и то по точности с ним сравниться я не могла.

Я вывела его к боковой дороге там, где дома ближе всего подходили к зарослям, переходившим в придорожные кусты, и, спрятавшись, смотрела, как он мчится вприпрыжку, взбивая накаленную солнцем пыль. Потом стала ждать.

Не знаю ничего труднее ожидания. Говорят: ждать и догонять – хуже не бывать.

Врут бессовестно. Догонять куда легче. А вот ждать, сидеть смирно и не двигаться – кто не пробовал, тот не знает, сколько всего лезет в голову, когда сидишь вот так на пригорке, непролазно заросшем дурниной, – кошехвостник пополам с ядовитой крапивой, и смотришь неотрывно на первые развалюхи-домишки, что лепятся на окраине: не мелькнет ли там маленькая черная фигурка. Парнишка никогда не был в городе, не видел домов, многолюдья, такого количества белых. Не растерялся ли он, не закружилась ли голова, не сцапал ли его какой-нибудь альгвасил? Альгвасил – это еще ничего; отведет его к начальству, а если какой-нибудь прохвост, которому плевать на губернаторских дочек и на жандармерию… Я гнала от себя эти мысли. Я знала, что если дрожать и сомневаться, можно сделать хуже для того, кого ты ждешь. Надо думать по-другому. Во-первых, все ему было рассказано, и он толком все понял: по этой улице, узкой, пыльной и немощеной, пройти до тех пор, пока ее не пересечет другая, пошире, вымощенная булыжником. Свернуть по ней налево и пройти тысячу шагов. Там площадь, и по левую же руку – двухэтажное красное здание с коновязью и большим каретным двором. Отдать письмо любому встречному черному слуге и дуть что есть силы обратно.