РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ И ЕЁ ВРАГИ - Доминик Ливен

Патаны - употреблявшееся раньше название пуштунов.

Учитывая растущую силу национализма в Европе девятнадцатого века, не вызывает удивления тот факт, что каждая европейская имперская держава полагала свою разновидность империи наилучшей. Британцы, к примеру гордились римскими стандартами справедливости, протестантской самодисциплины и неподкупности, а также соблюдением присущего каждому спортсмену и джентльмену правила «честной игры». Со своей стороны, граф Пален видел немало превосходных качеств и в российской разновидности империализма. Однако он, как балтийский немец, аристократ и протестант, был не очень склонен петь слишком громкие дифирамбы русским национальным качествам и особенностям. Коренные русские могли меньше сдерживать себя. Но, как правило, российские притязания на право называться лучшими империалистами не шли дальше утверждений о том, что в обращении с коренным населением русские не так безразличны, не так высокомерны, не так корыстолюбивы и не так настойчиво проповедуют Евангелие, как остальные европейские империалисты. И некоторые европейцы полностью или частично соглашались с этим мнением - Однако иногда российские притязания на природную внутреннюю связь с Азией были глубже и имели большее значение. Русские болезненно относились к тому, что Европа смотрела на них свысока и считала лишь «полуцивилизованным» народом. Лорд Керзон, например, утверждал, что завоевание Россией Средней Азии было «завоеванием одних восточных народов другими». Большинство образованных русских людей горячо возмущалось такими заявлениями, но иногда они заставляли русских задуматься и по-новому взглянуть на свое место в европейской имперской цивилизующей миссии.

Наиболее радикальной реакцией россиян на пренебрежительное отношение европейцев была гордость своими полуазиатскими корнями и татарской наследственностью, а также осознание «отдельности» от европейской цивилизации. Это было сутью так называемого евразийства18, оказывавшего известное влияние на русскую интеллигенцию до 1914 года и на белую эмиграцию после 1917 года. В девятнадцатом веке в русском образе мышления всегда присутствовал националистический перекос, подчеркивавший русскую уникальность, но главным источником этой уникальности всегда предполагались православие и славянство. Подчеркивание родства с татарами, степными традициями и даже с индуистским и конфуцианским Востоком было делом новым. До некоторой степени в этом нашел свое отражение весьма распространенный в конце века декадентский интерес по отношению ко всему иррациональному, экзотическому и примитивному. Но если принять в расчет русские интеллектуальные традиции, географическое положение России и ее противоречивые взаимоотношения с Европой, то русские вполне могли провозгласить эти экзотические незападные культуры и ценности частью своей идентичности. До 1914 года русское евразийство могло быть очень консервативно по своим взглядам, ограничиваясь общей для России и Азии верностью автократической монархии, иррациональной и религиозной космологией, антилиберальными коллективистскими ценностями. Однако в условиях 1917 года и прихода к власти большевиков евразийские идеи также могли пропитаться верой в революционную энергию новой России и ее способность уничтожить прогнившую буржуазную цивилизацию Европы.

Евразийство - идейно-политическое и философское течение в российской эмиграции 1920-1930-х годов. Начало евразийству положил выход сборника статей Н.С Трубецкого, ПН. Савицкого, Г.В. Флоровско-го и П.П. Сувчинского «Исход к Востоку» (София, 1921). Следуя идеям поздних славянофилов (Н,Я. Данилевский, RH. Страхов, К.Н. Леонтьев), евразийцы противопоставляли исторические судьбы, задачи и интересы России и Запада, трактовали Россию как '«Евразию» - особый срединный материк между Азией и Европой и особый тип культуры.

Перспективы евразийского учения могли быть впечатляющими, и многие его сторонники могли испытывать глубокое и неподдельное уважение перед неевропейскими культурами. Но в свете современного русского увлечения евразийством два обстоятельства заслуживают особого внимания. Во-первых, до 1914 года евразийство было узким направлением мысли в русском образованном обществе, большая часть которого была однозначно ориентирована на западную культуру и политику. Во-вторых, само евразийство во многом было побочным продуктом трудных отношений России с Европой и ее (России) чувством неполноценности и отверженности. Это наглядно проявилось во времена белой эмиграции, многие представители которой были чувствительно задеты их неприятием в 1917 году европейской элитой, не говоря уже об унизительной эмигрантской жизни, когда культурный компас сбит, а наследственное положение в обществе утрачено. За евразийским энтузиазмом всегда проглядывало знаменитое высказывание Достоевского, восхваляющее русский империализм в Азии: «В Европе мы были приживальщики и рабы, а в Азию явимся господами».

Достоевский Ф.М. Дневник писателя», январь 1881 года.

Достоевский смотрел в корень глубоких различий между российским империализмом в Азии и Европе. В Азии большая часть российской элиты испытывала в основном чувство превосходства и уверенности в себе. На западных землях, граничащих с Европой, она часто испытывала как раз противоположные чувства. Сознание своей военной мощи и политического господства соседствовало с чувством уязвимости и культурной неполноценности. Это особенно сильно проявлялось в последние десятилетия царского режима. С восемнадцатого века на протяжении поколений в российской элите с подачи Петра прижилось сознание культурной отсталости и необходимости учиться у Европы, К примеру, россияне охотно соглашались с тем, что местное управление балтийских провинций являлось более современным и эффективным, чем российское, и вполне могло быть взято в качестве образца для будущих российских реформ. Что в определенной степени и имело место во время губернской реформы 1775 года и учреждения в 1785 году дворянских корпоративных институтов в великорусских провинциях. В космополитском и аристократическом восемнадцатом веке признать свое культурное отставание было проще, чем в более националистическом девятнадцатом. И, как бы то ни было, именно восемнадцатый век принес царской России триумфальные военные и дипломатические успехию Чувство безопасности и уверенности в себе смягчало боль от сознания своего культурного отставания. В конце концов, первые Романовы тоже соглашались со своим культурным отставанием от Греции и многое заимствовали у эллинизма: их непомерная гордость и самоуверенность, являвшиеся следствием военных и политических успехов, легко позволяли делать это.

Согласно проекту губернской реформы 1775 года, составленному лично Екатериной II, страна была разбита на территории с населением в З00 тысяч человек, причем никакие национальные, исторические или экономические особенности во внимание не принимались. Исполнительную власть в губернии возглавлял губернатор или генерал-губернатор, при котором создавалось губернское правление. Губернии членились на уезды с населением в 20-30 тысяч человек. Власть в уезде возглавлял городничий. Для управления городами учреждался губернский магистрат, а в самих городах - городовые магистраты. Губернская реформа 1775 года стала важным этапом по окончательному превращению России в унитарное государство путем введения единообразной системы управления на всей территории империи.

Российское государство девятнадцатого века было гораздо менее успешным и сильнее чувствовало свою уязвимость. Польские восстания 1830-1831 и 1863-1864 годов заставили русских смотреть на поляков как на опасных и застарелых врагов. Поражение в Крымской войне породило сознание слабости относительно враждебно настроенных великих держав. Завораживающие прусские победы в 1866-1871 годах, завершившиеся объединением Германии, укрепили это сознание. Аристократия и средний класс в большей части российских пограничных западных провинций были поляками или немцами - к 1900 году они рассматривались в Санкт-Петербурге как потенциально или фактически нелояльные. По соображениям как безопасности, так и русского национализма, были предприняты попытки укрепить в регионе позиции составлявшего большинство православного крестьянства, которое по современной терминологии является украинским или белорусским и которое в Санкт-Петербурге считалось русским. Это предположительно лояльное православное русское крестьянство рассматривалось как надежная основа царского режима и гарантия того, что западные пограничные земли останутся навсегда российскими.

Болезненная и скорее всего преувеличенная озабоченность Санкт-Петербурга слабостью России в этом регионе стала причиной некоторых ответвлений в местной внутренней политике, направленных на укрепление русского землевладения, увеличение благосостояния крестьян, повышение роли русского языка и православия, В центре России правительственная политика по отношению к крестьянству во многом строилась на убеждении в том, что авторитарный режим необходим для защиты наивного и беззащитного народа от давления и искушений современной капиталистической экономики, а также от коварной элиты, которая в ней заправляла, - причем дворяне-землевладельцы, напротив того, рассматривались как проводники благодетельной авторитарной власти. Например, крестьянские хозяйства, создающие основы благосостояния сельского населения и являющиеся источником его существования, не могли быть проданы или заложены. В западных пограничных областях те же автократические идеологии и инстинкты привели к выработке политики, направленной на защиту простого «русского» крестьянина от лучше образованного, предприимчивого и коварного поляка, немца и еврея. К 1914 году отношение к евреям, в особенности среди некоторых членов правящей элиты, стало патологическим. «Еврейская угроза» стала громоотводом для трений, вызванных быстрой экономической модернизацией, внутренней политической нестабильностью и внешней военной уязвимостью.