Атаман Платов (сборник) - Петр Краснов

Удача делала меня все более страстным охотником, и теперь я скучал, если день не был на охоте. Я стал уже ходить и один. Своим постоянным спутником я избрал Гроздицкого. Скромный сапер, поляк Гродненской губернии, стрелок он был изумительный и никогда не промахивался. Теперь Гроздицкий ходил со мной в виде охраны, с винтовкой. В награду за труды я давал ему иногда мое ружье. Нужно было видеть его счастье и трепет, когда он брался за двустволку. Что бы ни попалось тогда, откуда бы не выскочило или не вылетело, сбоку или сзади, неизменно убивалось им без промаха.

– Где ты научился так стрелять? – удивлялся я.

– Дома, ваше благородие, я с малых лет охочусь, у нас дичи в Гродненской губернии масса. – Жаль, что я потерял даром три года в Гродно! – подумал я и вспомнил, что там действительно было охотничье общество. Только все это стоило ужасно дорого. Ездили куда-то далеко.

Все равно! Теперь наверстаю здесь. И наверстывал страстно; отказывался даже пить вино, если знал, что будет охота. Подчеркиваю это: так легко и просто было уберечь наше офицерство от кутежей, от разнузданности и от пьянства. Нужно было только, чтобы государство проявило внимание и заботу о своих офицерах; чтобы власть сверху провела эту заботу и через старших офицеров требовала бы подвижности и бодрости от каждого, кто хотел носить офицерские погоны. А что было на место этого?..

Подполковник Киселев был занят только тем, чтобы иметь всегда расстройство желудка. Для этого он пил много водки и ел много компота. Вот все, к чему привела его беспрограммная самостоятельная офицерская жизнь. На вид это был дряхлый старик. Он прослужил на военной службе тридцать лет и обратился в развалину. Слезая с лошади, не мог устоять на ноге, которую ставил на землю. Она тотчас же сгибалась, как безжизненная, а другая так же беспомощно застревала в стремени. Денщики поддерживали подполковника под руки и, конечно, зубоскалили потом вовсю.

Что же сделало таким Киселева?.. Офицерская безнадзорная жизнь, – нимало не задумываясь и совершенно уверенно отвечу я. Отсутствие спорта, разумных развлечений и общественной жизни. Он все 30 лет не жил, а прозябал. Единственным развлечением для него было выпить водочки и закусить грибком.

Киселев не был глуп. Он обладал храбростью, что и показал полным презрением к смертным приговорам, которые ему впоследствии каждую неделю посылали по почте революционеры. От работы он не отлынивал. Но тело его захирело от неподвижности, а водка и излишняя любовь к деликатесам дали ему болезнь желудка.

Замкнутая жизнь сделала его нелюдимом. Он не переваривал общества, сознавая, что смешон в нем. Он не водил компании и с офицерами. Вечно сидел в своей комнате, за бумагами, дознаниями, отношениями и предписаниями. А вечерами пил водку и ел компот. Киселев сделался злым, человеконенавистником и мстительным.

Немногим лучше были подполковники Абрамович и Иллиас-бей. Они были женаты, и семьи поглощали их целиком. В компании офицеров они не бывали ни одной минуты; после окончания официальной части службы или торжества они спешили уйти домой.

Иным был Вершицкий. Сверстник остальных подполковников, он сумел сохранить жизнерадостность и надежду на лучшее, на получение батальона. Он был страстный охотник с молодых лет, танцор и ездок. А первые годы офицерства и он состоял в числе отчаянных пьяниц. Спорт удержал его тело от преждевременного одряхления. Он любил общество и всегда вечера проводил с нами. Теперь он почти не пил вина. Не любил карт, предпочитая им веселую беседу и шутки. Не проходило ни одной недели, чтобы он не позвал меня побродить с ружьем.

– Пойдем, что-то желудок не работает! Моцион нужен.

Я схватывал ружье, и мы шли. Мы никогда не брали на охоту ни водки, ни вина. Бывало верст до сорока в день исходим, не чувствуя особой усталости. Кроме нас, во всем батальоне был лишь еще один охотник – подпоручик Иванов. Это был настоящий спортсмен.

Молодежь разделилась, как я уже имел случай сказать, на революционеров и монархистов. Энергия первых проявлялась самым кипучим образом. Они настаивали на ротных школах и усердно обучали солдат грамоте. Все время держались вместе. Маркс и ему подобные писатели занимали их ум и сердце. Они следили друг за другом и всей сворой набрасывались на промахнувшегося. Их разговор наполнен был новыми словами. Деспотизм, опричники, засилье капитала, рабство, провокация, экспроприация, насилие, – не сходили у них с языка.

Монархисты исправно служили, исправно пили водку, болтали то о высоких материях, то о пустяках, играли в карты и любили женское общество. Читали газеты умеренно, тогда как революционеры упитывались ими и со страстью обсуждали направление газет и политики.

Казаки были – как казаки. Опричники – по выражению революционеров. Они жили жизнью монархистов. Любили водку и борщ из баранины, заправленный салом и красным перцем так, что после второй ложки крупные капли пота выступали на лбу. Ничего не читали. Но все же делали вид, что тоже интересуются политикой. Особенно Илья Прокофьич. Его субалтерн был проще. Бывший вахмистр, ныне хорунжий, во всяком разговоре умел перейти тотчас же на свою собственную персону и закончить повествованием, как в течение получаса соблазнил двух казачек, накрывавших стол для обеда.

Революционеры считали этих добрых казаков пещерными людьми. Мы же сошлись с ними ближе. Узнав казаков лучше, мы вскоре совершенно ясно увидали, что эти люди слепо преданы долгу и Государю. Впоследствии они доказали это на деле.

Обедать собирались все в офицерскую столовую, заведование которой лежало по-прежнему на мне. Разговоры были уже осторожнее, но все-таки бросалось в глаза, что общество враждует между собой. После обеда все расходились по своим комнатам и общение прекращалось.

С 15 октября начались занятия. Федорову и мне достались саперные классы, князю Гурамову подрывной. Ученики подобрались опять хорошие, как и в Гродно. Приятно было работать с ними. Новый начальник бригады, генерал-майор Червинов, ознаменовал свое вступление в командование бригадой длиннейшими приказами. Каждой сестре досталось по серьге. Нам, обучающим в классах, было строго-настрого наказано обучать показом, а не рассказом. Федорову это уже было безразлично. А князь Гурамов возмутился.

– Показ не для сапера: сапер слишком умен и развит, чтобы его учили, как неграмотного пехотинца, – говорил он. – У меня они будут понимать чертеж, а с пониманием будут знать все.

Гурамов сам готовился в академию, был в инженерном училище портупей-юнкером и обладал апломбом чрезвычайным.

– А ваше мнение? – спросил он меня. Ему, видимо, все же внушало кое-что мое пребывание на войне и насмешливое отношение к беспомощным идеалистам разного толка.

– Я буду учить показом, – прямо ответил я.

– Как приказывает начальство? – ядовито заметил князь.

– Да, как приказывает Червинов! Это умный генерал и знает, что делает. Впрочем, до войны я рассуждал бы, как и вы, а на войне и сам научился работать лишь после огромной практики. – Князь неопределенно ухмыльнулся.

Я облюбовал пустопорожнее место в саду и там практически проходил с саперами то, что давала теория в классе. Кроме того, выбрал небольшой холмик и стал строить на нем редут во всех деталях в 1/10 натуральной величины.

После Рождества, когда редут был окончен, я повел на него постепенную атаку, по всем правилам науки. Заложил первую параллель, за ней построил две осадных батареи и уже к Пасхе у нас наглядно получилась полная картина постепенной атаки части крепости, до венчания гласиса и начала минных работ включительно.

Саперы сперва не поняли меня и думали, что я «играюсь». Они долго не могли сообразить, почему я заставлял их делать все работы не в натуральную величину. Уменьшенный масштаб долго не укладывался в их головах. Но когда поняли, – заинтересовались и работали с большим увлечением.

Вызывая их по очереди, я каждый день экзаменовал моих учеников и был доволен их знаниями. Приятно работалось в пустом саду. Зимы почти не было. Всходило солнышко и делалось жарко даже в декабре. Саперы плели маленькие туры. Болтали, пели, разговаривали, а дело шло и шло. Я не стеснял их за работой, но зато подтягивал во время опросов и занятий, – постоянно напоминая им, что они будут унтер-офицерами и учителями.

Вымуштрованы они были у меня на славу. Не забиты, а именно вымуштрованы сознательно. Каждый знал, зачем стоять навытяжку, зачем есть глазами начальство, зачем быть отчетливым в ответах и поворотах. Им нравился мой способ обучения. Они потом сами не раз вспоминали его.

Привел я их в сад. Указал место батареи. Разлегся комфортабельно на шинели, постланной на травке. Приказал своему помощнику унтер-офицеру сесть рядом со мной и не вмешиваться в работу ни словом, ни жестом.

– Построить осадную батарею на два тяжелых шестидюймовых орудия! – приказал я. – Направление на холм. Из этой батареи будут обстреливать редут, построенный нами. Работай.